— А арапник?

— Так что?

— Небось… вкусно?

— Веди себя хорошо. И нет арапника!

— А овсянка… Мяса не дают. И без спроса — никуда…

— А мне и мяса дает кухарка… И хозяева любят… И сахаром угощают… И моют… И подстилка есть для спанья… Вот это так жизнь! — проговорил черный пудель Умный.

Старый дог Милорд вытянулся на припеке и прислушивался. Наконец он высокомерно повел мордой и проворчал:

— И что это за дурак… Тоже рассуждает… Родился дворнягой, ну и молчи, пока его не бросили в Неву или не расшибли поленом башки…

— Позвольте узнать, за что? — спросил Мунька.

— С тобой, воришкой, не разговаривают! — строго заметил Милорд.

— Я хоть и не такой важный…

— Надоел! Молчи…

Дог поднял уши и заворчал, и все три собаки поднялись и отбежали подальше.

— Тоже воображает! — проворчал Мунька.

И тихо прибавил, обращаясь к Джеку:

— И силища! Волка загрызет… А сам боится хозяина и не смеет выйти на улицу. Не понимаю этого дурака, — протянул Мунька.

— А я не понимаю, как ты, Мунька, боишься старшего дворника! — не без насмешки промолвил Джек. — Вот он идет…

— Я не боюсь… Не хочу только связываться с ним. Ну его!

С этими словами “Мунька” ушел за сарай и насторожился.

Старший дворник скрылся, и Мунька снова был весел и жизнерадостен.

Но случалось, что Мунька возвращался из города уставший, раздраженный, голодный и иногда с раскровавленной мордой или со всклоченной шерстью. Тогда он не показывался на двор, а забивался в дровяной подвал, стараясь скорее заснуть, чтобы не думать хоть об обглоданной кости и не бесплодно сердиться за то, что его на улице вздули, и выходил на поиски ночью я под утро, рискуя с голода на самые смелые предприятия…

Зима прошла. Ночи в дровяном подвале не были холодны, как прежде… На дворе теплынь. Есть где побегать и не оставаться одиноким. Мунька глядел вперед без боязни, как вдруг в это чудное весеннее утро он совершенно неожиданно “влопался”.

Он был изобличен на черной лестнице в воровстве, да еще со взломом, как правдиво, в числе других неправд, показывала кухарка Аксинья.

На шкапчике не было замка. Кольца были связаны бечевкой. Было очень рано. Вокруг мертвая тишина.

Мунька потянул носом и почуял прелестный запах, вызвавший слюни и радостное нетерпение голодного дворняги, проведшего вчерашний день в грустном настроении.

Однако Мунька насторожил лохматые уши… Ни звука.

И он стал торопливо грызть бечевку. Она была тонка, словно бы нарочно для соблазна даже и беззубой крысы. Острые зубы Муньки перегрызли бечевку в одну секунду, и в следующую они открыли дверку, и морда была в шкапчике. Он засунул морду в горшок с застывшим жиром наверху и вылакал суп досуха. Потом проглотил несколько кусков вареного мяса и схватил в зубы курицу, чтобы съесть ее дома, на свободе, с большим удовольствием полакомившись косточками.

Как вдруг щелкнул замок, и в дверях — заспанная кухарка Аксинья.

На круглом лице ее — ужас. И отчаянным голосом, точно ее собирался зарезать разбойник, закричала:

— Подлец!.. Разбойник!.. Мунька вор!.. Брось курицу!

Но Мунька только крепче затиснул в зубах курицу и побежал вниз, насмешливо оглядываясь на кухарку, которая, шлепая туфлями, гналась за вором, осыпая его бранью.

На дворе Мунька исчез.

Он был уже в дровяном сарае, но не в том уголке, где была постоянная его квартира, а в противоположном.

“Ищи-ка!” — промелькнула у него мысль.

Возбужденный и победоносный, с загоревшимися глазами, ел Мунька курицу и, весь, казалось, поглощенный прелестью неожиданной находки, в эту минуту и не подумал о важности своего преступления и об исступленном виде кухарки. И только когда от курицы не осталось крошки, Мунька, облизываясь, вспомнил, что “влопался”, и услышал, что кухарка еще вопит на дворе и ругательски его ругает дежурному дворнику, смех которого приятно щекотал тонкий слух Муньки.

Кухарок Мунька недолюбливал. “Из всего поднимают свары, готовы выцарапать глаза собаке, наговорить на нее. Мало ли врали они про его историю с мясником я в мелочной лавке! Настоящие кошки. То-то кошек любят и угощают, а нет, чтобы когда-нибудь угостить голодную собаку… Наверно эта ругательница поднимет историю на весь двор из-за какой-нибудь маленькой курицы!”

— Ишь ведь, бесхвостая кошка, клянется, что я и сливки выпил, — проворчал Мунька, прислушиваясь.

Снова смех дворника и крик кухарки:

— Как встанет Михайла Иваныч, я ему расскажу, какой это подлец!

И все стихло.

Мунька решил, что лучше не показываться на двор, пока суматоха не пройдет и глупая кухарка не перестанет наконец вопить, словно ее хватили поленом. Разумеется, Мунька не надеялся на полное забвение — не таковские люди! — и не сомневался, что его прибьют, но во всяком случае не поленом и не так жестоко, как бьют злые мясники. Обнадеженный Мунька уже примирился с будущим наказанием и, чтобы покончить это дело, забился поглубже в дрова, свернулся в клубок, собираясь основательно заснуть на сытый желудок.

Перед тем как заснуть, Мунька, уже задремавший, проворчал, словно бы в свое оправдание:

— А ты ящик не заперла… Я нашел… и мое!

И заснул.

Разумеется, Муньке во сне и не снилось, что ему готовится нечто весьма серьезное.

Подняла эту историю, как и предвидел Мунька, кухарка Аксинья.

Быть может, — хотя и сомнительно, — что эта не злая и только необыкновенно болтливая пожилая женщина не орала бы так и на дворе, и на лестнице — соседним кухаркам, и в прачечной — незнакомым прачкам, и не ходила бы в сопровождении двух приятельниц-кухарок жаловаться старшему дворнику на Муньку и потом не наговорила бы так бессовестно на него своим господам, если бы могла предвидеть, чем все это для него кончится.

Михайла Иванович только что допивал в своей низкой, оклеенной веселыми обоями комнате в дворницкой пятый стакан чая. Он был еще в жилете поверх ситцевой сорочки, при часах на цепочке, и находился в благодушном настроении человека, довольного и собой, и уютом, и благополучием, не отравленным какими-нибудь неприятностями по дому, когда отворились двери и в комнату вошли: впереди — кухарка Аксинья и сзади — две ее приятельницы.

Старший дворник тотчас же принял серьезный и недовольный, несколько официальный вид, так как по взволнованному и несколько вызывающему лицу Аксиньи догадался, что она пришла с жалобой или претензией. А этого старший дворник не любил.

— К вам, Михайла Иваныч! — почтительно кланяясь, проговорила Аксинья.

Поклонились и другие две.

— Насчет чего?

— Да насчет этого подлеца Муньки, Михайла Иваныч…

И Аксинья застрекотала. Хотя старший дворник и заметил, и довольно внушительно, что надо держать провизию на замке, чтобы не выходило неприятностей, тем не менее был возмущен Мунькой, тем более, что Аксинья и ее приятельницы обвиняли его и во всех прежних пропажах по съестной части, о которых прежде не говорили Михайле Ивановичу.

— Думала на крыс. А это обязательно Мунька! — решительно протрещала Аксинья и припомнила все воровские его проделки на стороне.

Две кухарки воскликнули:

— Ведь каким прикидывался на дворе!

— По ночам воровать, а теперь скрывается, шельма!

Старший дворник снова повторил насчет верности замка.

— А касательно этого подлеца-вора, так ему будет форменная выучка. После нее не покажется в наш дом! — проговорил Михайла Иванович, вполне уверенный в серьезности выучки. — Вот, как вернусь из участка, я разыщу беспаспортного шельму… От меня, небось, не скроешься! Ну ступайте, мадамы, по своим делам… А мне некогда… Допью чай — и в участок… Уж такая наша трудная “должность”! — прибавил старший дворник.

Господа Артемьевы, у которых жила Аксинья, только что вышли в столовую пить кофе.