Возвращаясь к вопросу о демосе, мы должны отметить характерную черту в изображении Солона: поэт подчеркивает активность, настойчивые стремления демоса. Он говорит, что другой не сдержал бы его (24,22; 25,6), очевидно, имея в виду возможность возникновения тирании. Солон считает, что он предоставил демосу такой почет, какой следует, что если демос получит слишком много, то это приведет к плохим последствиям (5,7 сл.), что из-за неразумия демоса (10,3–4) ему грозит рабство под властью одного человека. Но демос действует несамостоятельно: во главе его стоят вожди (3,7; 5,6), стремящиеся к личным выгодам и обогащению и, очевидно, увлекающие демос своей демагогией (3,5–6).

Таким образом, в произведениях, написанных одним из главных деятелей эпохи и восстанавливающих перед нашими глазами волнующую картину острых противоречий общества, ищущего на различных путях разрешения этих противоречий, выступают два момента: 1) демос противостоит знати, он требует улучшения своей участи; 2) демос стремится добиться этого, не выдвигая вождей из своей среды, но идя за теми вождями, несомненно из эвпатридов, которые подают ему надежду на осуществление его упований, хотя в действительности думают о достижении личной власти, об успехе в борьбе с другими вождями. Категорическое утверждение Сили, что классовая борьба не дает ключа к политической истории архаических Афин[404], противоречит данным источников: на самом деле в произведениях лирических поэтов и даже в той части рассказа Геродота, где он пишет о событиях VI в., живо чувствуется атмосфера ожесточенной классовой борьбы, результат длительной практики произвола и угнетения, накопившегося озлобления и страстного желания улучшить свое положение. Не следует только усматривать классовые противоречия там, где их в действительности не было: в соперничестве вождей родов, выходивших из той же самой, классово однородной среды. Эти противоречия были связаны не с различием между населением отдельных местностей, но определялись наличием неравенства между знатными и незнатными, богатыми и бедняками, правящей группой родов и демосом, землевладельцами-кредиторами и должниками.

У Солона, как и у других лириков, встречаются известные социальные термины κακοί, αγαθοί, έσθλοί. То широкое значение, которое они имеют в поэмах Гомера, сохраняется до известной степени и позднее[405]. Поэтому не всегда с уверенностью можно установить социальный оттенок в значении этих слов. Иногда противоположность άγαθοί —κακοί носит, по-видимому, иной (моральный) характер[406]. Но в некоторых случаях социальный смысл терминов выступает достаточно определенно. Солон свидетельствует, что он написал законы «простому с знатным наравне», установив справедливое для каждого право (24, 18–20). Если здесь τω κακίυ τε κάγαθώ — противоположность между знатными и незнатными, то едва ли есть основание видеть иное в 23, 20–21, Где говорится, что «худые» (κακοί) и «благородные» (έσθλοί) не должны иметь равную долю в «жирной земле отчизны». В общем перед нами противоположность не между землевладельцами и городской или сельской беднотой — малоимущими крестьянами, батраками пли городскими «пролетариями», — не между отдельными областями, но между знатью и демосом в целом. Солон протестует как против насилия тирании, так и против равного положения знатных и простого народа, т. е. демоса. Нигде в лирике Солона мы не находим указаний на существование какой-то третьей группировки, «умеренных», склонных к компромиссу. Все его утверждения относительно «средней» позиции относятся только лично к нему самому.

Многие стихотворения Солона (3, 4, 5, 8, 9, 10, 23, 24, 25) — плод раздумья о печальных судьбах родного города. Они проникнуты стремлением указать правильный выход из создавшегося тяжелого положения, скорбным чувством при мысли о состоянии государства, раздираемого междоусобиями, о приближении или уже установлении в результате происков и демагогии господства одного властителя (10,3: μονάρχου), о горе, которое суждено переживать согражданам. Эти мысли и чувства, навеянные суровой действительностью, переплетаются с общефилософской идеей о печальной доле смертных, о возмездии, которое постигнет как виновных, так и невинных (1,31 сл). Судьба приносит и худое и доброе, человек должен только принимать дары богов, которых избежать он не может (1,64). Никакие деньги не дадут возможности уйти от болезни, старости, смерти (14,9–10). Все смертные, которых только видит солнце, несчастны. Солон называет те же явления в жизни человека, которые когда-то в далекой Индии, согласно легенде, побудили царского сына покинуть роскошный дворец и идти искать «путь спасения», способ выйти из заколдованного круга неудовлетворенных стремлений и неизбывных страданий.

Но все же причина несчастья не только в «неотвратимых дарах» бессмертных богов, но и в свойствах и поступках самих людей. Нельзя приписывать богам страдания, вызванные собственной безнравственностью (8,1), неразумием и доверчивостью (3,5–0). Неминуемое бедствие грозит всему полису (3,17). Клонится к упадку старейшая земля Ионии (4, 2–3). Солон не раз говорит о предстоящем рабстве демоса (8,4; 10,4; 3,18; δοϋλοσύνη). Беззаконие (Дисномия) приносит множество бед государству, над отечеством нависла опасность тирании — господства сурового насилия. Честолюбец стремится к власти и богатству.

Мы видели (см. выше, стр. 148 сл.), что опорой Писистрата в период подготовки его похода в Афины были отнюдь не демократические элементы, что сам тиран был одним из вождей аттической знати и отличался, например, от Алкмеонидов главным образом в отношении источников своего богатства и политической мощи. Он восстал, согласно Аристотелю, против демоса (Αθ. π., 14, 1), а впоследствии обезоружил его. Автор «Афинской политии» приводит рассказ о том, как это произошло. Писистрат устроил смотр у Анакейона (или, может быть, у Тесейона) и начал говорить перед собравшимися, но так тихо, что расслышать его было трудно. В ответ на слова о том, что ничего не слышно, он предложил подойти поближе. Пока продолжалась его речь перед народом, назначенные заранее люди подобрали оставленное оружие, заперли его в близлежащем Тесейоне и дали знать Писистрату. Закончив свою речь, тот сказал и о судьбе оружия, предложив афинянам не удивляться и не бояться случившегося, но разойтись и заняться собственными делами (έπί τών ίδίων είναι) и добавив, что о всех общественных делах позаботится он сам (Αθ. π.,15, 4–5).

Можно считать подробности рассказа анекдотическими, но в целом в нем, как нам кажется, все же выражена основная идея политики Писистрата и его отношение к демосу: тиран готов (как будет видно из дальнейшего) помочь народу, но нет никаких указаний на то, что он стремился расширить политические права демоса, предоставить ему какую-либо свободу действий на политической арене.

Через все изложение Аристотеля в части, относящейся ко времени правления Писистрата, проходит идея необходимости ограничения деятельности граждан частной сферой. Тиран привлекал к себе знать связями с этой средой (ταΐς όμιλίαις), а людей из народа — оказанием им помощи в частных делах (ταΐς είς τα ίδια βοηθειαις, — Αθ. π., 16,9). Он делал послабления при обложении налогами, выдавал ссуды неимущим для сельскохозяйственных работ, упорядочил судопроизводство в хоре и т. д. С этим интересно сопоставить сообщение Геродота о «мудрейшей» хитрости Писистрата (Her., I, 63) после битвы при Паллене: победитель распорядился, чтобы его сторонники не брали в плен бегущих афинян, но чтобы его сыновья, посланные вперед на конях, старались ободрить бегущих и убеждали каждого из них возвратиться к себе домой.

Политика Писистрата сводилась к тому, чтобы не раздражать демоса, но охранять мир и спокойствие (Αθ. π., 16,7). Упомянутые мероприятия тирана в интересах неимущих Аристотель объясняет, между прочим, тем, что Писистрат хотел, чтобы бедняки не находились в городе, а жили рассеянно в хоре (Αθ. π., 16,3) и чтобы они, пользуясь средним достатком и будучи заняты своими частными делами (προς τοις ίδίοις οντες), не имели ни желания, ни досуга заниматься делами общественными. В этих словах видят выражение точки зрения консервативных кругов позднейшего времени[407]. Действительно, такой взгляд был распространен в этих кругах в IV в. Но отсюда не следует, что это, как и другие приведенные свидетельства о политике Писистрата, направленной на ограничение деятельности граждан их частными делами, исторически недостоверны. Упорное повторение известия о мерах к тому, чтобы население хоры не собиралось в городе (Αθ. π., 16,3; 16,5), едва ли является выражением лишь мнения Аристотеля: такая политика соответствует природе ранней тирании, возникшей в обстановке борьбы демоса и знати, но вовсе не представлявшей собою политической формы господства демоса.

Было бы, конечно, неосмотрительно видеть в политических столкновениях VI в. лишь борьбу знатных родов за преобладание. Эта борьба, связанная со старинными отношениями, со стародавними традициями, велась и ранее, в предшествующем столетии. В VI в. условия, в которых она происходила, изменились, знать не могла не считаться с демосом, который при Клисфене выступает как равноправная и даже решающая сила на политическую арену. Иначе говоря, рассмотрение вопроса о социальной опоре Писистрата не может ограничиться тем, что было сказано выше (стр. 148 сл.). Несомненно, что демос в той или иной форме уже до Клисфена оказывал сильное влияние на ход политической борьбы в Аттике и что, в частности, Писистрат в какой-то мере пользовался и его поддержкой. К нему перед решающим столкновением приходят его сторонники как из города, так и из демов (Her., I, 62). Аристотель прямо говорит, что власть тирана поддерживала большая часть как знатных (των γνωρίμων), так и людей из демоса (τωνοημοτών, — Αθ. π., 16,9). Демос принял решение дать ему стражу «дубинщиков» и т. д.