– Если тебе нужно время для оценок, размышлений, откровений и пробуждения – никто не будет возражать, противиться, ерепениться и винить тебя. А раз так, то позволь, разреши, посодействуй и сакнкционируй, чтобы я тебя осмотрел, разглядел, помог и полечил.
Не дожидаясь твоего согласия, на получение которого по меркам, рамкам и шкалам Золотаря прошла бы вечность, он, прильнув к оболочке, сплавленной с тканями, замшей и нубуком твоего члена, принялся слизывать, стачивать и сгрызать металлические наслоения, построения и надолбы. Золотарь, источая любовь, приязнь и благоговение перед тобой, твоим пенисом и твоей неизвестной, непонятной и устрашающей миссией, так аккуратно, дотошно и артистично очистил твой уд, как летучий пёс, надрезавший яременную вену буйвола своим бритвенным языком, потом схватывает на лету струящуюся из раны кровь, пока ничего не замечающий донор не уснет, повалившись на крутой бок, или как стремительная песчинка, подхваченная тайфуном на мелководье, пробивает насквозь хрупкий бокал, оставляя в нем лишь микронное отверстие, что тот не сделал никаких попыток возбудиться, эрегировать и поникнуть.
Осмотрев твою грудь со сквозными отверстиями на месте сосков, Золотарь запустил руку в переплетение трубок так далеко, что могло бы показаться, что он дотягивается до соседней тюрьмы, арестного дома и управления исправления рабов. Когда он вытащил руку обратно, на ладони Золотаря лежали, вынутые из запасника, загашника и сейфа два рубина, точно подходящие по диаметру к твоим грудным дырам. Но едва Золотарь вставил в тебя драгоценные затычки, как они выпали, словно детёныши живородящей ящерицы, покидающие ее лоно так, что она и не подозревает об этом, иначе бы она тут же и полакомилась беззащитными своими отпрысками, или как взвесь мельчайшей стеклянной пыли, оставшейся после падения на скальный выступбутылки из-под шампанского, выброшенной с монгольфьера, постепенно оседает на близрастущих альпийских подснежниках, и, упав, разбившись, разлетевшись, тут же потерялись в паутинах заплетенных в косы, макраме и оригами меди, латуни и бронзы. Второй раз закинул, забросил и отбросил Золотарь свою руку в путешествие по хранилищам, святилищам и пещерам. Но и принесенные им изумруды постиг рок, блюз и свинг рубинов. Третий заход, закат и залёт дал черные алмазы, так же, как и предыдущие подарки, отвергнутые твоим телом, как крысы, посмотревшие на гибель одной из своих товарок, сожравшей отравленную приманку, мочатся всей стаей на опасную подачку, или как пашня, возделываемая на протяжении многих поколений каждую весну дарит земледельцам выдавленные из недр окатыши.
Заглянув в твой рот, Золотарь вынул из жилетного кармана три янтарные челюсти с передними змеиными, средними медвежьими и задними лошадиными зубами. Между ними, вихлялся, обретался и растраивался язык анаконды, сплетенный, выкованный и вышитый златошвеями, златокузнецами и златоплетельщиками из нитей белого, зеленого и синего золота. Но когда Золотарь попробовал вставить свой дар, талант и гостинец в твой рот, зуб попал на зуб, потом на другой и в промежуток между зубами, откусив ажурный, гибкий и плутоватый язык, раздробив янтарную основу, подложку и базу. Осколки выпадали из твоего вольного, смелого и свободного рта, усеивая полированные панели пола самовозгорающейся, самовзрывающейся и испаряющейся крошкой.
Лишь после этого, поняв, подняв и отряхнув тщетность своих попыток, пыток и наказаний, Золотарь опустил руки, нос и член, как уходит на глубину акула, схватившая своими многоярусными зубами кус тунца, насаженный на закаленный крюк, или как планирует из форточки школьного туалета правильно сделанный бумажный самолетик из выдранной страницы табеля с неудовлетворительной отметкой.
– Ты – Содом Капустин, и этим всё сказано, сделано, прочувствовано и ограничено. Ты отвергаешь все, что тебе принадлежит, всё, чем ты владеешь, всё, чего у тебя нет, и всё, чего тебе никто не предложит! Воистину, ты тот, чьё появление никто не предсказывал, ибо не осмеливался его предсказать. Ты тот, чьё появление никто не ожидал, ибо не было ждущих тебя. Ты тот, чей визит никому не интересен, ибо некому интересоваться тобой. Ты тот, чья мудрость никому не нужна, ибо никто не знает, куда избавиться от своей! И тебя, воплощение невоплотимого, допущение недопустимого, укрощение неукротимого и сознание несознаваемого, я люблю, люблю, люблю, люблю!
Произнеся это, Золотарь поставил тебя на колени перед собой, и, не стесняясь тысяч глаз, ртов и лбов, маячивших на других концах создающих плоть, твердь и стать острога флейт, гобоев и тромбонов, вошел своим лингамом в твою левую ноздрю, затем в правую, затем в среднюю и так, чередуя отверстия входа, выхода и эвакуации, принялся совокупляться с тобой на виду, беду и зависть всей тюрьмы, ее обитателей и прихлебателей.
Когда Золотарь кончил, витые па ры, пары и тройки его спермы, опутали твое тело непроницаемым, непрошибаемым и неузнаваемым коконом, как скальная ласточка, обмазывая своей слюной пустоту, создает ценимую гурманами колыбельку для потомства, или как втулка, подчиняясь вращению вала и наматывая на себя нейлоновую нить, становится веретенообразным клубком, готовым для ткачества. И никто не видел как твоё тело, сокрытое, как тайна печати, прессы и компресса, вычленяет из себя корпускулы, вибрации и завихрения и напаивает, кормит и веселит ими сперму Золотаря.
Как только Золотарь, предчувствуя, сочувствуя и предвосхищая волну изменений, ушел по медным трубам, забрав с собой, в себе и на себе свою обогащенную микроэлементами, элементами и макрочастицами сперму, карцер, в котором ты находился, закрутился, повернулся и развернулся, словно избушка на индюшиных ногах, повинующаяся повелению доброго молодца в кольчуге и двуручным секачом посолонь седла, или как волчок, пущенный неумелой рукой, сделавший только несколько оборотов, валится на бок и начинает хаотически подпрыгивать, гася излишнюю инерцию, так и тебя выбросило прочь, сквозь опальный, израсходованный и тягучий воздух выходной двери. Ты полетел вниз, который не был низом, как не был и верхом, сгнившим востоком, заплесневелым западом или крайним во всех сношениях югом.