Габриэль видел, что Отпрыск на него рассердился за упоминание о Кларе Менендес. Плод супружества Сокаррас-Бустаманте был чрезвычайно чувствителен к чужому мнению. Габриэль вспомнил, что у него с Кларой Менендес был «романчик», но в конце концов он повел себя по отношению к ней вполне благородно. Упоминание Габриэлем ее имени напомнило Отпрыску, каким порядочным человеком он показал себя, и это наверняка вызвало у него раздражение. Да, он хотел быть порядочным и чтобы его считали порядочным, но ему также хотелось казаться в глазах людей и немного дурным, не совсем уж порядочным. Потому-то воспоминание о его благородном поступке его и задело. Габриэль чувствовал, что манера Отпрыска говорить обо всем с едкой иронией — нисколько не надуманная, а просто черта его характера — пробуждает у окружающих антипатию, стоит ему открыть рот. И в самом деле, Отпрыск часами размышлял, спрашивая себя, какая тому причина, и старался избавиться от своего недостатка, но, похоже, это ему не удавалось. Теперь же он попросту испытывал отвращение и горечь. Он покусывал сигару и сплевывал на каминную доску. Слуги смотрели на него с удивлением и досадой, однако улыбались. Если б они не улыбались, они могли бы дорого поплатиться, возможно, даже местом, и Отпрыск тоже это знал.

Воспользовавшись безмолвным спором Отпрыска со слугами, Габриэль ускользнул в другой угол зала.

— Недавно я читала «Сесилию Вальдес»[23], — говорила Консуэлито Сориано, которая почему-то отделилась от Рейнольда Трапаги. — Говорят, это лучший наш роман. И увлекательно и забавно, хотя стиль немного старомоден, во всяком случае, на наш вкус. Но у него есть большое достоинство — он отражает эпоху.

— Ах, да, история мулатки, которая спала со своим братом и чей отец, таким образом, был ее свекром, — сказал Тинито Сокаррас, в обществе женщин становившийся язвительным.

— Ну, ну, не будь ханжой, — запальчиво возразила Консуэлито. — Что бы ты ни думал, это все равно наш лучший роман нравов; ни один писатель не превзошел его, хотя он написан около ста лет назад. Вильяверде был мастером.

— Вильяверде был аннексионистом. Он был приспешником Нарсисо Лопеса[24] в стремлении превратить Кубу в еще одну колонию Великого Американского Союза.

— Не мели чепуху, — возмутилась Консуэлито. — Ты смотришь на историю как на неменяющееся, застывшее зеркало. А надо о делах прошлого судить соответственно их времени.

Трини взяла под руку Боба Оласабаля и, подойдя к Габриэлю, поцеловала его в лоб.

— Берегись, дружок! — сказала она и удалилась.

— Ты, милочка, лекций мне не читай, — бросил Тинито Сокаррас, желая разъярить Консуэлито. — Never.

— Я предпочитаю что-нибудь поострее, девочки, — заметила женщина лет сорока с выкрашенными в рыжий цвет волосами и явным желанием привлечь к себе внимание любой ценой. — Вы читали «Шкуру» Малапарте?[25] Ну, а что вы скажете о «Тошноте» Сартра?[26] Но особенно «Отдых воина» французской писательницы, у нее еще фамилия — как название сыра[27].

Габриэль заметил Марсиаля, принимавшего участие в оживленной беседе группы мужчин. Многие подходили к ним и слушали, покуривая.

— Весьма печально, сеньоры, но на Кубе все слои общества объединяет некое порочное явление: синекура. Синекура и вымогательство — вот что у нас сменило драчливость прошлого века. Это говорит такой ученый, как Фернандо Ортис[28]. В свою очередь, Диего Висенте Техера[29] рассказывает, что золотая молодежь девятнадцатого века, испанские офицеры, журналисты, ньяньиго[30] и негры-щеголи жили за счет «барато»[31]…

— Да нет же, послушайте меня, друзья, — сказал Хайме, присоединяясь к беседующим.

Тина Альфонсо взяла под руку Аурелио Марино. Оба сияли. На небольшом расстоянии за ними следовала тень Отпрыска Бустаманте.

— Какая женщина, сеньоры! — сказал Хайме, которому удалось достичь цели — прервать ученую беседу и потолковать на любимую свою тему о женщинах. — Какие ножки. Что до меня, первое, на что я смотрю у женщины, это ноги.

— Ну нет, Хайме! — вмешался какой-то безбородый юнец. — А про лицо что ты скажешь? Вот где главное.

— Я, например, — сказал худой и очень высокий средних лет мужчина, — помешан на том, чтобы ротик был манящий. Что ж до цвета кожи, тут я без предрассудков.

— Вот кто у нас всех перехитрил! — бросил другой.

— Лицо для меня значения не имеет, — возразил третий. — Для того-то, сеньоры, и придумана косметика.

Все засмеялись.

Вдруг Габриэль заметил, что воцарилось молчание и, подобно гулу затихающего волнения на море, шум голосов и звон бокалов стали угасать по всему залу. Заранее предупрежденные музыканты громко заиграли пасодобль, как бы затем, чтобы нарушить странную тишину. Марсиаль взял Габриэля за рукав и отвел в угол.

— Смотри, — сказал он. — Вон генерал[32].

Этого человека со смуглым лицом и медленными движениями сопровождал высокий, статный господин. Голос у генерала был такой тихий, что даже те, кто шли рядом — десяток хмурых, плечистых военных, не могли расслышать, что он говорит.

— Кто этот высокий? — спросил Габриэль, смутно вспоминая его лицо.

— Это американский посол, — ответил Хайме. — Но ты не тревожься. Генерал сейчас удалится. Он явился, только чтобы «почтить своим присутствием». В последнее время он очень занят.

— Скажи, правду ли говорят, — опять спросил Габриэль, — будто в Орьенте высадились революционеры во главе с Фиделем Кастро?[33]

— Не знаю, но я слышал, будто «ортодоксы»[34] готовятся к вторжению из-за границы. Надо завтра почитать газеты… Но смотри, он удаляется.

После ухода генерала и его свиты Хайме сказал Габриэлю:

— Пойдем. Я забавлялся, глядя на маневры Отпрыска Бустаманте, но, кажется, появление генерала его успокоило. Уверен, он уже не затеет скандала, как все мы надеялись. Пойдем.

Когда ехали по Кинта-Авенида, в районе Мирамар заморосил мелкий дождь. Хайме включил вторую пару фар и «дворники».

— Дело оборачивается плохо, Хайме, — сказал Габриэль.

— А ты не думаешь, что положение может измениться?

— Нет, Хайме. С генералом поладить нельзя. Он диктатор, и диктатор более сволочной, чем все прочие. Думаю, тут даже что-то патологическое.

— Но есть же и похуже него: начальники полиции, жандармы… Видел их морды? Похожи на бульдогов.

— Ну, эти просто делают то, что им приказано. Они, конечно, так же виновны, как и диктатор, но… Нет, Хайме, выхода нет. Выбрось ты из головы эту мысль. Вот он, старый наш недуг, думать: «На Кубе все можно уладить, мы все одной крови».

Габриэль достал сигарету и закурил.

— Ответь мне, Хайме, кто ты?

Раздались настойчивые гудки какой-то машины, Хайме убавил скорость.

— Я? Не понимаю тебя. Что означает твой вопрос?

— Так вот, я тебе скажу: ты — буржуа, а буржуа поддерживают Батисту. Ты меня понял?

— Нисколечко. Не знаю, к чему ты клонишь. Тебе хорошо известно — я разбираюсь в положении. Но кто мне не по душе, так это экстремисты. Ты думаешь, один Батиста виноват? Ты думаешь, он знает обо всем, что происходит в стране? О том, что творят эти изверги?

— Ну, солдаты-то — из простонародья, даже сам Батиста такой. Вспомни, что он был тормозным кондуктором. Мне кажется, однажды он даже поссорился с богачами, которые его презирали за низкое происхождение и за то, что он мулат.

— Это было раньше. С тех пор, как Батиста у власти, он про то забыл. Большинство людей, каких мы видели в клубе, — за него, но не за те методы, которыми действуют его приверженцы.

— Пусть так. Однако, повторяю, солдаты тут ничто. Все дело в тех, кто командует. Ты этого не понимаешь? В генералах, полковниках и капитанах. А с ними заодно воротилы коммерции, банков, сахарной промышленности. И главное — американцы. Ты же не станешь отрицать, что нынешнее появление Батисты в клубе вместе с послом Соединенных Штатов — это еще одна демонстрация. А возможно, и предостережение.

— Так если солдаты ничто, какого черта нужны эти вооруженные парни?

— А чтобы защищать их высокие посты, их маленькие привилегии, их теплые местечки… и мечтать о повышении в чинах, которое им тоже принесет всяческие блага.

Хайме уменьшил скорость — они подъехали к туннелю. Но патрульной машины там уже не было. Дорога была свободна, и Хайме дал газ.

«А эта бабенка? — подумал Иньиго. — Сидит, и ни слова. Лет тридцать с хвостиком, плотненькая такая, только сейчас не приодета. А гляди, какие полные руки, ноги, и кожа — чистый шелк. И ни колечка, ни перстенька. Чего-то мне сдается, что она вон с тем типом — знакомые. Как глядит-то на него, ух, черт! А почему же ни слова не скажет, а? Бабенка эта в голом виде, наверно, конфетка. Эх, прошло мое времечко, раньше-то — да, повеселился, когда гулял по Тропи[35], все пляски да пиво. И компания, лучше не бывает. Слыл я неплохим танцором, так говорили. Всегда в гуаябере накрахмаленной, аж блестит, в белых туфлях, начищенных самым лучшим кремом… Ну, и что же она будет делать в Штатах? Едет одна, но сдается мне, эти двое, хотя они, может, поругались, или поссорились, или разошлись, между собой знакомы».

Все тут не так, как она ожидала, думала Луиса. «От верзилы разит потом. И остальные мне чужие. Только он — близкий человек, но с ним я не разговариваю, увы, не могу разговаривать, ведь я поклялась». При каждом наклоне лодки верзила приваливался к ней — он неотрывно на нее смотрел, следил за ней, разглядывал. Ох, не по душе ей все тут. Дождь собирается, что ли? Моря словно бы не было, а только что-то вроде гула толпы, которая то медленно приближается, то опять отступает куда-то вдаль, откуда надвигалась. Упало несколько холодных дождевых капель, и Луиса прижалась к борту. Хотелось есть и пить, но она молчала. Нет, она не даст повода никому из этих мужчин, она знает, что чувствует он…

С виду она была еще не стара, на нежной коже угадывались следы помады, крема и розовой воды, — наверняка проводила часы перед зеркалом, тщательно готовя себя к обычным женским козням и обманам. На самом-то деле, думал Иньиго, кожа у нее дряблая и под слоем крема морщины. «Я старею», — верно, говорит она себе и, чтобы замаскировать изъяны, мажется усердно, старательно. Ах, умереть, ей хочется умереть. Она сумасшедшая, сумасшедшая. Только этим может она объяснить, что решилась оставить сына на Кубе. «Другого выхода нет, — сказал Марсиаль, — он останется у моей жены. Это же только на время, понимаешь, ты оттуда его затребуешь. Я не уверен, что Хайме, твой муж, поступил правильно, но думаю, он тоже, со своей стороны, затребует его». Она промолчала, и все решили, что убедили ее. «Тебе нельзя упускать возможность уехать. Все улажено. Отъезд завтра ночью… И, во всяком случае, можешь быть спокойна — здесь он ни в чем не будет нуждаться. Коммунисты о детях очень заботятся. Ясно, делают они это ради пропаганды, чтобы весь мир верил, будто они в точности исполняют то, что написано в их лозунгах, развешанных повсюду: «Дети рождаются, чтобы быть счастливыми».