Марсиаль опорожнил свой стакан. Слишком крепко, подумал он. В другой раз надо либо с содовой, либо со льдом.

— А полковник опять заговорил о нем, об этом юноше. Ты же знаешь, отец Габриэля работал со мной и перед смертью попросил меня опекать его сына. Но головы у людей устроены по-разному. Полковник меня предупредил: «Учтите, у нас тут ни адвокаты, ни «Habeas corpus»[94] силы не имеют» — и затем попросил: «Если случайно вы его встретите, Гарсиа, сделайте одолжение, поговорите с ним, посоветуйте пристроиться на тихом местечке, «стать на якорь», угомониться». И заключил одним из своих пошлых присловий: «Оно и для здоровья полезней».

— Вы полагаете, что Габриэль спутался с людьми из «Движения 26 июля»?

— Не знаю, Марсиаль. Паренек этот всегда казался немного странным. Что у него на уме, мне было неведомо. Много раз он своими высказываниями ставил меня в тупик. Он мог бы чего-то достичь, но после смерти отца жил почти как нищий. Понимаешь ты такую блажь? У меня никогда ничего не просил. Ведь я, в память его отца, ни в чем бы ему не отказал. Пожалуй, он — как бы это сказать — немного идеалист. А теперь вдруг…

— Что ж, мне ясно. Мальчик начитался книг: беспорядочное чтение и чрезмерные умствования.

— О да, в нашей жизни лучше не слишком задумываться, не то все в твоих глазах разрастается. Согласен?

— Конечно. А вот вам другой странный случай, и в той же семье. Слышали, Гарсиа? Последняя новость. В одной из газет в Майами появилась фотография Боба Оласабаля, сына сенатора и свояка Габриэля. Интервью у него брал американский журналист. Потрясающее заявление. Он говорит, что Батиста убийца и что он, Оласабаль, бежал в Штаты (улетел на «Си Фьюри», одном из этих английских истребителей, которые генерал недавно закупил), потому что отказался исполнить приказ бомбить гражданское население. Говорит еще, что другие кубинские летчики из армейских ВВС поступили так же, но их всех арестовали. Как вам это нравится?

— Так я же говорю, тут уже никто ничего не поймет. Я стреляный воробей, и чутье мое подсказывает, что вскоре наступит развязка. И я, знаешь, к ней приготовился.

— Приготовились? Как?

— Перевел некую сумму в заграничный банк. По-моему, это необходимо. Здесь у меня тоже есть имущество, в конце-то концов, это моя родина, и, сказать по правде, я не думаю, чтобы дело дошло до покушения на частную собственность.

— Ну, еще неизвестно. Стало быть, вы тоже допускаете возможность перемены? Но какой она будет, грядущая перемена? Что вы думаете о Фиделе Кастро и о тех, кто его окружает?

— Фидель Кастро — такой же политик, как и другие.

— Пожалуй что нет. Пожалуй, не такой.

— Что ты имеешь в виду?

— Судите сами, Гарсиа, Фидель — и этот посредник, полковник Косме де ла Торрьенте[95] с его пресловутым «Обществом друзей республики»… Старик искал мирного выхода из политической ситуации, но мне кажется, что, несмотря на его благие намерения, революционеры не очень-то с ним считались.

— И почему же?

— Дело в том, что люди из «Движения 26 июля» не желают мирного соглашения. Я кое-что об этом знаю, Гарсиа. Брат Фиделя, Рауль, в июле обратился с «Посланием к кубинской молодежи и к молодежи мира». И в этом документе есть такие идеи, такие формулировки…

— А, понимаю, куда ты клонишь, дружище. Коммунисты? Нет, нет. Мое мнение — на Кубе эти идеи не привьются. Коммунисты в последние годы действовали так открыто, что все их знают. Ласаро Пенья[96], Блас Рока[97], Карлос Рафаэль Родригес[98]… Да, список длинный. Но они все наперечет, и за ними следят. Им надо уж очень изловчиться, чтобы кого-то обмануть. Я-то знаю, что они кончат тем, что объединятся с «Движением 26 июля», либо люди из «Движения 26 июля» попросят у коммунистов помощи. Да это все едино. Не нужно быть слишком проницательным, чтобы заметить, что среди них очень мало политиков; тут, бесспорно, народ все новый, неизвестный, желающий идти на штурм нашей республики. Во всяком случае, не забывай, что рядом с нами колосс, всего в девяноста милях… Почти на расстоянии пушечного выстрела.

— Не буду с вами спорить, Гарсиа, но я мыслю по-другому. Не хотите ли подойти сюда и посмотреть? Идите, идите.

Гарсиа вышел на балкон и посмотрел в направлении, указанном Марсиалем.

— Видите? Вон там, за веревкой с бельем, на том телеграфном столбе? Можете рассмотреть?

— Да-да. Какая-то тряпка, что-то красное и черное, вроде… Так это же флаг «Движения 26 июля»!

— Как его повесили? Когда? Кто? Прошу вас сделать мысленное усилие и вспомнить, по ассоциации идей, откуда идут эти приемы и методы. Пока мы имеем дело с флажком «Движения 26 июля», потом будет флаг красных. Вы поняли?

— Еще бы. Но твоя «ассоциация идей» немного того…

— Скажу вам только одно, Гарсиа: если теперь ими не руководят красные, то в конце концов это произойдет. Наверняка. Простая логика.

Гарсиа сел. Он чувствовал усталость. Усталость и желание закрыть глаза, отключиться.

— Значит, ты думаешь, что мы так сразу и скатимся к коммунизму?

— Пока могу вам сказать, что уже скатываемся. Батиста не способен сдержать натиск народа. Погибшие дали потомство. Репрессии, бесспорно, были ошибкой, и последствия непредсказуемы. Но это не все. Еще есть некое «потом». Я хочу сказать, что, если Фидель Кастро захватит власть, борьба пойдет иная, но решительная. И тут станет возможным наше вмешательство, а также всех тех, кто останется в стране, когда наступит это «потом».

— Ну да! Борьба с коммунистами?

— Борьба с идеями тоталитаризма. Тогда потребуются знание и опыт. Видите ли, за исключением нескольких образованных людей в «Движении 26 июля» и старых специалистов, революционеры — это люди неопытные, и с ними армия неграмотных крестьян. Остаются только коммунисты. Характер власти определят результаты конфронтации «Движения 26 июля» и коммунистов. Вы меня поняли?

— Понял. Но Фидель Кастро? Об этом человеке ты не подумал?

— Фидель Кастро — не коммунист. К тому же я бы даже сказал, что он человек умный. Готов это утверждать. Он разберется в ситуации. Остальное ему подскажет ход событий.

Гарсиа молчал, покачиваясь в кресле. Марсиаль встал и посмотрел на наручные часы. Невдалеке женщина поспешно снимала развешанное белье. За ее спиной горделиво реял на ветру маленький красно-черный флаг.

Габриэль не спал — так бывало всегда, после того как он добрую часть дня проспит. Он выглянул наружу и впервые увидел, что жалюзи в окне у девушки опущены. Внизу никто не шумел. На небе угасало розоватое зарево. Ему подумалось, что девушка, возможно, больна, лежит одна в своей комнате. В этот момент в кафе вошли двое — мужчина и женщина. Мужчина и женщина, окно, она, субботний вечер — все смешалось… Габриэль вдруг увидел себя словно бы со стороны, как он смешон, какие нелепые мысли его одолевают. Он посмотрел на Луису — прямо, не таясь. Стоит чуть протянуть руку — и он мог бы до нее дотронуться. Дотронуться, привлечь ее, убаюкать рядом с собою.

— Луиса, — тихо сказал он.

«Они ведь были католиками», — подумал Гаспар, то ость они и сейчас католики, Хайме и она, Луиса. Женщина она робкая, полностью подчинившаяся этому шуту Хайме, страховому агенту или кто он там. Замашки у него американские, набрался в Штатах («Я, старина, ездил туда каждый год по делам компании»). Любит предлагать гостям виски и читает североамериканские журналы.

«Я у него никогда не спрашивал, как его возможно, что он, католик, так восхищается протестантами; ее спрашивал, потому что он вечно щеголял своими познаниями о религиозных меньшинствах, о распределении религий в мире и теорией об относительности атеистических взглядов, заученной им на память. Обо всем прочем он рассуждал поверхностно, кубинцев ставил невысоко и полагал, что если мы не будем учиться у «них», то никогда ничего не достигнем. Хайме меня, Гаспара, считал ярым революционером. Но ведь я-то знал, что это — революция, хотя многие не желали так думать. Что же, собственно, произошло? Это было завершением некоего цикла, концом господства определенного социального слоя. «Но послушайте, Гаспар, — говорил аптекарь (Хайме к тому же был владельцем аптеки на одной из центральных улиц Гаваны), — неужели вы стали коммунистом?» А я его донимал: «Видите ли, буржуазной риторике теперь пришел конец, вернее сказать, он пришел еще до первого января тысяча девятьсот пятьдесят девятого года[99]. Разве не отмерло ваше «пассивное сопротивление» и разве от ваших обанкротившихся «духовных ценностей» не осталось самое мизерное сальдо? Бегство от действительности — черта вашего круга, и вы оказались не у дел. Класс без классового сознания, какие-то блуждающие призраки, восковые манекены. Вы дошли до абсурда, отсюда неизбежное отчаяние, вполне понятные поражения. Как будто основы миропорядка вдруг пошатнулись, и под вами образовалась некая зыбь. Земли ваши отняли, роздали, куда ни глянь — вам осталась лишь эмиграция, изгнание, бегство. Поскольку действительность для этих сеньоров была неприемлема, они заявляли, что о будущем нечего и думать. Толковали также о распаде братских уз (типичная буржуазная риторика). Причем споры идут не из-за имущества или владений; уезжающие расходятся с родственниками, женами, братьями, детьми на основе политических несогласий, идеологических раздоров; остающиеся же ничего не требуют, просто берутся за работу, за переустройство (лучше бы сказать, за строительство). Но я — трус, последней моей заботой на родной земле было достать пластинку тысяча восемьсот девяносто девятого года с записью пьесы для женского хора без слов…» — «Да что вы тут болтаете, старина? — вспылил наконец аптекарь (так мне удобней его называть). — Надеюсь, теперь вы не станете повторять старую песню о порочной буржуазии и тому подобное? Вам неймется со мной поспорить? Могу вам сказать, что дело тут не в порочной буржуазии, вы ошибаетесь. Не в ней дело. Хотите, я открою вам главное (под «главным» он подразумевал «то, что думаю я»), или же не хотите? Дело не в буржуазии: все это выдумки экстремистов. Видите ли, по некоторым пунктам я с вами соглашаюсь: да, наша буржуазия была классом без ярких черт, бесформенным и малодушным, готовым защищать «национальные» интересы только в самом крайнем случае. К чему поминать Содом и Гоморру? Истории о скандальных parties[100] и эротических оргиях? Даже порочность тут ненастоящая. Разве вам не ясно, что и в этом мы не были оригинальны? Смеетесь? Видите ли, у меня всегда было впечатление, будто наши буржуа (должен ли я и себя причислять к ним?) смутно подозревают, что ведут «нечистую игру». Понимаете? Что они не хранят верность традициям и классовым интересам. А вы как полагаете?»