«Что мне было полагать», — думал Гаспар, вспоминая те разговоры». Но теперь здесь она, Луиса. С нею он никогда не пускался в такие рассуждения; она женщина очень красивая, однако, пожалуй, не слишком развитая. Когда он затрагивал политические темы, она лишь говорила: «Гаспар! Гаспар!», повторяя его имя с комической мольбой, комическим укором, словно он пытался завести речь о чем-то опасном, не совсем даже приличном, скабрезном.

Но события на Плая-Хирон[101] поразили Хайме так, как если бы его угостили цианистым калием или нанесли удар ниже пояса. «Дело оборачивается худо», — восклицал он, vox populi[102] своего кружка (а для него — всего мира). «Когда я сообщил ему о событиях, он посмотрел мне в глаза, точнее, на мою макушку (как делал всегда), словно свысока оценивая нечто, недостойное занимать его мысли. Затем начались тщетные утешения, пророчества, догадки.

— Долго это не продержится, черт возьми. Знаешь, что нас ожидает? (Он уже был со мной на «ты».) Круг влияния сужается с каждым днем. Сам подумай. Оно уже ограничилось районом Карибского моря, стало сугубо местным. Ты понял? Экономическое объединение тут невозможно, нечего говорить и о «социальном» объединении или хотя бы о сочувствии.

— Ты ошибаешься. Уверяю тебя, ты ошибаешься, — настаивал я.

— Но Гаспар, Гаспар! — повторяла Луиса, робко улыбаясь, и что-то записывала в книжечку с синей обложкой, которая всегда была у нее в руках. На обложке можно было прочесть: «Л.Д.1». Видно, Луиса записывала кое-что из наших разговоров. Я так и не узнал, что означает это «Л.Д.1».

Впрочем, у католика Хайме было одно слабое место: женщины. Со своей женой он, правда, держался осторожно, вернее, хитрил. Он мне рассказывал, что их плотская близость с Луисой обычно начинается с невинной игры, с карт. Такая игра вдвоем может показаться скучной, но она была одной из немногих, известных им обоим. И он никогда не осмеливался в ее присутствии произнести слово «бридж».

— Однако мы времени зря не теряем, — говорил он. — Наши эротические шалости всегда начинаются с невинной карточной игры. Дело меняется, только когда она нездорова, то есть когда у нее регулы. (Тут аптекарь даже не улыбался, он, в общем-то, похабником не был.) Но мы никогда этого не затеваем без взаимного согласия.

— Вы ведь католики? — спрашивал я.

— Я — католик. С Луисой дело обстоит иначе: и да и нет. Ты этого не заметил? Она в божественных предметах не разбирается. Но, в конце-то концов, надо ко всему приспосабливаться. Ее, знаешь ли, метафизика не интересует.

И у меня, Гаспара, в ту пору слово «метафизика» смешивалось со словом «соитие».

Гаспар посмотрел на сидевшую в лодке женщину. Ему хотелось что-нибудь ей предложить, чем-то услужить в столь трудную минуту, но у него и булавки при себе не было. Почему он ждал до последнего часа? Вероятно, из любопытства, но только ли поэтому? Ему вспомнилось одно довольно давнее происшествие, начавшееся с разговора на обеде у сенатора Серрано. Луиса подошла к нему, держа в руках стакан с коктейлем, и высказала какое-то свое сомнение.

— Ты, Луиса, не верь всему тому, что здесь говорят, — сказал он ей тогда. — Например, сенатор в каждом слове, противоречащем его замыслам, видит исключительно влияние «красных». И, если хочешь, я мог бы… познакомить тебя с настоящим коммунистом.

— Вы? — сказала она, еще не зная, следует ли ей подхватить обращение на «ты».

— По твоему представлению, это фанатики, которые едят живых детей. Так ведь? Если его не посадили, я, наверно, смогу повести тебя к нему в «логово». Вероятно, ты будешь удивлена, но я… когда-то склонялся к их идеям… — И он задумчиво почесал голову. — Знаешь, я подумал, что тебе надо бы поговорить с Орбачем. Ты не читала его книгу «Познание причины»? Триста восемьдесят страниц, оригинальная тема. У левых она была символом веры.

Луиса, заинтригованная, посмотрела на Гаспара — не шутит ли.

— Анхель Росадо… — сказал он.

— Кто это?

— Тот самый коммунист, марксист. Отчаянный был борец во времена Мачадо. При правительстве Грау вел агитацию, а когда убили Хесуса Менендеса[103], он исчез, пропал из виду; больше о нем не слышали…

— Почему он так поступил? — спросила Луиса.

— Кто знает! Я уверен, что он не прекратил деятельности, что продолжал борьбу в подполье. Да, я был с ним знаком, даже, могу сказать, им восхищался, хотя по многим вопросам у нас были расхождения. Однажды я сказал ему: «Собираюсь поступить на службу к такому-то» (одному богачу). Он посмотрел мне в глаза, повернулся и ушел. И больше мы не виделись.

Луиса жалостливо глядела на Гаспара — она-то до этой минуты считала его циником.

— Я тоже заключил договор с дьяволом, — сказал он, усмехаясь.

— Почему бы нет? — задумчиво произнесла Луиса, отгоняя видения, которые мешали ей сформулировать собственные вопросы. — Почему бы вам не повести меня к этому человеку?

Гаспар глянул на нее, как бы взвешивая степень риска, потом кивнул.

Они проехали по кварталу бедняков — во дворах виднелось развешанное белье, на улице играли истощенные дети со вздутыми животами. Гаспар указал на дом, пожалуй, самый ветхий из всех, сущая развалина. Несмотря на жару двери и окна были наглухо закрыты. Луиса почувствовала разочарование. Что это — дом или конура? Неужели там и в самом деле живут люди?

На настойчивый стук никто не ответил. Они уже хотели уехать, как вдруг бесшумно открылось одно из окон, и в нем показалось лицо молодого человека с торчащими темными скулами чахоточного и запавшими глазами. Тихим, глухим голосом, звучавшим словно бы издалека, он спросил, что им надо.

— Я ищу Анхеля Росадо, — сказал Гаспар. — Я его друг.

Парень сделал вид, будто не расслышал, и несколько раз переспросил: «Как? Как?», бросая быстрые, недоверчивые взгляды на машину и на женщину, сидевшую за рулем и смотревшую на него.

— По личному делу, — сказал Гаспар, стремясь прояснить ситуацию и уже слегка досадуя. — Я знаком с Анхелем много лет. Может, его нет дома?

— Да нет, он дома, — сказал парень и исчез, а вместо него в проеме окна появилось сморщенное, почти ведьмовское старушечье лицо. Одновременно открылась дверь, и высокий, костлявый мужчина сказал:

— Проходите, пожалуйста. — Он пристально разглядывал Луису, которая вышла из машины и направлялась к ним. — Вы его не узнаете. Совсем отощал, помирает он у нас.

Мужчина провел их в комнату, где дурно пахло; на столике пузырьки с лекарствами, на кровати умирающий — кожа да кости. Тело его судорожно дернулось.

— Как сухое дерево стал, — сказал высокий мужчина. Луисе почудилось, будто в его глазах блеснула слеза, но то была слеза гнева, ярости. Луисе стало жутко: этот высокий казался ей сумасшедшим; старуха, выглянувшая в окно, наверняка за ними шпионила; вонь в комнате была невыносимая. Пахло чесноком, йодом, дезинфекцией. Возможно ли, что этот полутруп, этот скелет, этот ком гнили был свирепым коммунистом, существом, опасным для власти, богатства и могущества людей состоятельных и сильных?

— Уйдем, уйдем отсюда! — закричала она, пятясь назад.

Габриэль в нерешительности остановился у двери. Был жаркий июль, на деревьях перед домом не шевелился ни один лист. Мужчина с большими залысинами на лбу помедлил несколько секунд, как только что он сам, но в конце концов пропустил его.

Он был словно ниже ростом, чем казался Габриэлю прежде…

— Дело оборачивается худо, доктор.

— Что? Что ты сказал? Да ты ужасно осунулся. Не хочешь ли воды?

— Нет, благодарю. Вы знаете, что творится на улицах?

…И более худощав, чем Габриэль себе представлял: щеки ввалились, скулы торчат. Наверно, слишком много трудится.

— Нет, не знаю… То есть кое-что слышал по радио. Был налет на радиостанцию или что-то в этом роде.

— Их убивают, доктор, убивают! С ними расправляются!

— Расправляются? С кем, мой мальчик? Ну, давай садись, если хочешь, я принесу тебе кофе.

— Нет, нет, не надо. Я пришел, потому что…

— Теперь тут ходить опасно. Ты это знаешь? Или ты… в чем-то замешан?

— Да. То есть нет. До чего дойдет наше правительство? Неужели Батиста так и будет убивать людей, доктор?

— Ты, наверно, впутался в какую-то неприятность? Говори, я тебя слушаю.

Руки у него слабые: пальцы длинные, холеные, но слишком тонкие и почти прозрачные.

— Я видал худшее, мой мальчик. Бывало, пускались во все тяжкие. Но и раньше происходило то же самое, и ты ошибаешься, если думаешь, что дело тут в Батисте. Нет, не бойся, я не собираюсь его защищать. Он — лишь один из многих, и все они служат тем же интересам.

— Этот хуже всех, доктор. Он грабит и убивает больше прочих.

— Ты ошибаешься в главном. Просто теперь другие времена, и ты оказался в центре водоворота. В прежние годы я был в таком же положении и думал точно как ты. «Этот хуже всех», — говорил я себе. Но годы меня научили. Я ведь тоже был под арестом, перенес побои и дубинкой и плетью. Мне повредили глаз, я едва не ослеп. И во времена Мачадо применяли пытки. Я отсидел в одиночке тридцать шесть дней. Много нас там было, и многих из тех ребят перевели потом из нашей тюрьмы в Особую, а оттуда прямехонько на кладбище. Забили их насмерть дубинками. До сих пор об этом еще не все рассказано, не описана и половина тех зверств.

В его глазах, за толстыми стеклами, не стало прежней живости — казалось, они скользят по предметам, не видя их.

— Мы тогда были молоды, вся жизнь впереди. Провели в тюрьме несколько месяцев. Перед нами ставили женщину, которая медленно раздевалась, и нас убеждали: «Если заговоришь, она будет твоя». Но ты не думай, что нам показывали каких-нибудь шлюх. И почти всегда подбирали хорошеньких, вероятно, им все же платили, если только это не были жены и дочери самих полицейских. Некоторые из нас не вытерпели, но большинство держалось. Многих спасло падение тирана, а не то бы…