— Тише, тише, тише, — прошептал рыбак, сам не умея скрыть тревогу. И его слова, не внушающие надежды, были как ушат ледяной воды, вылитой на спящего.

Снова подул ветер, теперь с северо-востока на юго-запад. Никаких других звуков на море не было слышно.

— Я не могла остаться, — говорила старая женщина. — Я еще в силах работать. Мои дети там.

Иньиго поглядел на нее с притворным любопытством. «Ну и упорная старушенция», — подумал он. Она что-то бормотала, ни к кому не обращаясь. Была она очень худая, довольно смуглая, с длинными прямыми прядями волос. Под глазами дряблые белесоватые мешочки — наверно, от бессонницы и недоедания.

— Там старух не больно-то привечают, — ухмыляясь, сказал Иньиго.

— Может, я там чему-нибудь научусь, — настаивала старуха. — Буду их слушаться, посмотрю, как они живут, и, может, мои старые кости привыкнут к холоду.

Солнце жгло ее морщинистое лицо; от жары лоснились лоб и подбородок. Казалось, она ничего этого не чувствует.

— Мои дети там, — повторяла она. И, словно кто-то ее спросил или просто из желания признаться в этом себе, старуха стала рассказывать: — Один сын у меня военный был, а другой… право, сама не знаю. Они уже давно там. Они вынуждены были уехать. Боже мой!

Иньиго не замечал в глазах старухи огонька ненависти.

— Там не разрешают людям, особливо старым, жаловаться и ворчать, — весело проговорил он. Глядя на старуху, Иньиго прикинул: ей, наверно, лет восемьдесят. «Откуда ж она деньги-то взяла?» — спросил он себя.

— Не плачьте, — сказала Луиса. По щекам старой женщины поползли две слезы.

— Там… — только и вымолвила старуха и прибавила: — Я же не хочу плакать…

Солнце все больше припекало. Море было спокойно.

Рыбак показал на дно — в лодке набралось уже порядочно воды. Гаспар взял жестяную банку из-под масла и принялся выплескивать воду за борт.

Старуха вдруг стала тревожно озираться, выражение ее лица непрестанно менялось.

— Мне надо сходить по нужде, — пробормотала она.

Все посмотрели на нее, сперва с удивлением, потом, уразумев в чем дело, с явной досадой.

— Эй, старуха, — злобно бросил Иньиго. — Тут кустиков нет, выйти тебе некуда.

— Но мне надо, — настаивала старуха. — Если я не сделаю… — И жалобно зачастила: — Мне надо, мне надо…

Мгновение спустя все отвернулись — скорее с отвращением, чем с неловкостью. Только Луиса сидела спокойно, однако не старалась помочь старухе. Остальные отодвинулись, прижались к бортам: им было в эту минуту не до любезности, да и вообще любезностью они не отличались.

Старуха делала вид, что ничего не замечает.

Еще несколько минут, и это событие потеряло для всех интерес.

— Так не может продолжаться, молодой человек.

— Нет, так и будет. Ну, что этот чертов старик нам сделает?

— Оставь меня, Хорхе, на нас смотрят.

— Пожалуйста, Нора. Тут нет ничего плохого. Я тебя люблю.

— Иногда мне кажется, что нет, что ты только так…

— Вы знаете, молодой человек, что вы натворили?

— Я женюсь на ней. Я уже взрослый мужчина.

Она удерживает руку юноши.

— Пожалуйста, Хорхе. Иначе я уйду!

— Вы опозорили мою дочь.

— Я же вам сказал: я на ней женюсь. И в конце-то концов, я не приставлял ей револьвер к груди…

— Наглец! Какое несчастье, что законы…

Парочка сидит на скамейке, в тенистом уголке. Вечер, люди проходят редко. Они сидят там, где уже беседовали не раз. Где впервые узнали друг друга…

— О да, ваши законы!

— Что ты сказал?

— Ты уезжаешь, Нора, уезжаешь…

— Я не виновата, Хорхе. Я буду тебя ждать… там.

— Поймите, ваша дочь и я — мы любим друг друга.

— Какая чепуха! У моей дочери все впереди! Вы знаете, сколько ей лет?

— Ты не то говоришь, Нора. Без тебя мне ничто не мило. Ведь я…

— Ну, нет. Это невозможно! Вы с ума сошли!

— Что вы сказали? Мало того, что вы натворили, вы еще и уклоняетесь от ответственности, выдумываете какую-то историю…

— Сиди спокойно, Хорхе! На нас смотрят.

— А мне, знаешь, уже невтерпеж довольствоваться детскими нежностями да поцелуями. Ну, почему ты не хочешь?

— Не говори так, Хорхе. Я сейчас же встану и уйду. Почему ты стал такой? Я тебя не узнаю.

— И вдобавок вы ее оскорбляете! Так слушайте же: я этого так не оставлю, я…

— Но ты уезжаешь, уезжаешь. Я о твоем отъезде и думать не могу!

Если ты этого не сделаешь, ты не мужчина, ты ничтожество. Трус!

— Ты меня забудешь, я знаю. Встретишь там новых друзей, а я здесь буду изнывать.

— Чем я виновата, что обстоятельства так складываются?

— Что вы обо всем этом думаете, Гарсиа?

— Я? Сам не знаю, Габриэль, что и думать. Они были хорошо вооружены, обучены. План превосходный, а вот провалился же…[112]

— Нора…

— Что еще, мама?

— Отцу все известно.

— Вы не знаете, Гарсиа? Может, не явилось подкрепление, которого они ждали. Они хотели захватить плацдарм на берегу.

— Возможно. Без этого им бы не обойтись. Тут они мастера. Но если бы им вовремя осознать неудачу, вероятно, удалось бы избежать более крупных потерь.

— Мама! Это ты! Ты ему сказала!

— Но вы говорите не очень уверенно.

— Да, не очень, просто я так думаю, не больше.

— Нет, дочка. Это врач сказал, ты же знаешь, он от твоего отца ничего не скрывает.

— Этот слюнявый! А он отцу не сказал, что… Впрочем, это неважно.

— Вы были на их стороне.

— Я? А на чьей стороне я должен быть? Ты разве не знаешь, что нас всех заперли на стадионе? Но ты что об этом думаешь? Я еще твоего мнения не слышал.

Габриэль приготовился промолчать. Гарсиа пристально смотрел на него с саркастической усмешкой.

— Почему тебе не сделать этого теперь? Ты не подумала, что будут кругом говорить?

— Кто, мама? Тебя еще это волнует? Ведь мы завтра уезжаем в Штаты?!

— Уезжаем ты и я. А твой брат и отец остаются.

— Послушай, Габриэль, ты заставил меня задуматься. Ты-то на чьей стороне? Скажи наконец.

— Гарсиа, вам придется отдать свой магазин.

— Что?

— Магазин. Все переходит в руки народа.

— Да, мы едем. И я думаю, что это хороший выход. Там есть опытные врачи, больницы, никто ничего не узнает.

— Нет, мама, я не хотела бы погубить его.

— Ты сама не понимаешь, что говоришь, доченька. Там…

— Да, магазин.

— Меня, Габриэль, это пугает теперь так же, как пугало раньше. Когда они являлись со своими требованиями и устраивали забастовки…

— Вы думаете, они все те же…

— По существу те же, только в другом обличий. Не понимаешь?

— Понимаю. И эти негодяи поняты́е…

— Всё, всё у меня отнимают. И мы превращаемся в дерьмо…

— Что вы говорите, Гарсиа!

«Ну, конечно, уже и словечко придумали: «бывшие». Закончилась пресловутая Кампания по ликвидации неграмотности. Установлена экономическая блокада. Вы не верите, что произойдут коренные изменения в экономике, в политике, в социальном плане?.. Да идите вы!.. Почему ты заговорил на этом жаргоне коммунистов?.. Бедный Гарсиа. Дни его сочтены, и он это знает. Рак. Он уедет за границу. Но как — не знаю: визы ему не дали. Вот уже уезжают его жена и дочь с пузом. Куда же подевался этот юный революционер, который ее обрюхатил? А может, так им и надо. Воспитывали дочку у монахинь, и на тебе, такой конфуз. Да, я знаю, в Штатах на это не обращают внимания. Так ведь? Там «пуританки» нового пошиба, они не считаются с подобными глупостями, унаследованными от католическо-апостолическо-римской морали кельтов-испанцев. Но сын-идиот, что Гарсиа будет делать с сыном-идиотом?»

— Как вы не понимаете? Все движется к пропасти: сахар продолжает падать в цене. И теперь, когда американцы его не покупают, кто их заменит?

— Придет время, цена поднимется опять.

— Сафры проходят плохо, нет опыта. Они хотят, чтобы все было новое, из России. С каждым днем на Кубе все больше русских. Вы что, не видите их на улице? И кончится тем, что они будут заправлять тут всем: коммерцией, банками, политикой… Хорошо еще, китайские коммунисты пока не приезжают.

— Политикой они заправлять не будут. У нас и своих политиков хватает.

— Право, Габриэль, ты меня ставишь в тупик. Иногда мне кажется, будто ты шутишь, будто тебя наше мнение вовсе не интересует. Слушаю тебя и думаю, что, пожалуй, ты мог бы стать одним из них. Ты даже говоришь их языком. Не понимаю. Ты же боролся против Батисты, а теперь… Как сочетается то с этим?

— Возможно, «то с этим», как вы говорите, и не сочетается, Гарсиа. Но ведь одно может быть причиной другого.

— Нет, ты несносен! Ты как будто не из своей семьи. Твой отец, насколько я знаю…

— Прошу вас, оставьте в покое моего отца.

— Ты не подумал, что бы он сказал обо всем этом?

«Ах, он прикидывается глухим. Думает, я сопляк какой-нибудь!»

— Кто его у меня отберет? Ты? Это тебя прислали отобрать у меня магазин?

— Не я, нет. Революционное правительство. Как вам известно, таков закон.

— Пошел ты к черту вместе с законом! Вы его у меня не отберете. А земли тоже отбираете? И фабрику? Это же двадцать лет моего труда.

«Да, двадцать лет эксплуатации рабочих. За дурачка он меня принимает, что ли? Хотя, конечно, Гарсиа тоже трудился, но как мало он платил служащим и батракам, как относился к ним. Фабрика, магазин, усадьба «Радость». Девять служащих, двести лошадей. Пока другие с голоду умирали. Не верю я ему. Кто легко верит, легко и погибает. Весы неправильные. Кофе, смешанное с молотым горохом. Рис запродан до урожая по двадцать два сентаво за фунт…»

— А земли? Земли тоже? Но я же получил их по наследству. Проклятье!

— Право же, я не понимаю. Говорят, захватили больше тысячи пленных. Остальные погибли или потонули в болотах Сьенаги…

«Что будет дальше? — думал Габриэль. — Я человек переходного времени, это ясно: во мне еще живет прошлое, и оно влияет на настоящее. Кто я? Кто я такой, черт возьми? Я, Габриэль Дуарте. Человек меж двух станов».

— Что ты будешь делать дальше? — спросил он у Марсиаля.

Марсиаль ответил не сразу. Он приподнял стакан с ромом и посмотрел на Габриэля сквозь стекло. Ром «Бакарди». Самый лучший. Выдержанный.

— Я? Уеду. Мне здесь нечего делать. Сижу на чемоданах.