Несколько месяцев назад ты стал работать в министерстве промышленности и с головой ушел в вопросы подбора руководящих кадров для десятков предприятий, экспроприированных либо национализированных по всей стране, что было нелегкой задачей: столько всего предстояло выяснить, проверить и изменить, не нарушая при этом нормального производственного ритма. У тебя не было ни опыта, ни необходимых технических знаний, но у кого они могли быть, если раньше этим никто из вас не занимался, успокаивал Серхио Интеллектуал, заполняя китайской шариковой ручкой анкету рабочего, которого направляли руководить заводом в надежде, что отсутствие образования компенсируется высокой сознательностью. Интеллектуал залпом выпивал чашку крепчайшего чая, который сам готовил на спиртовке, стоявшей на шкафу с личными делами, и швырял тебе коричневую папку с показателями по этому предприятию. «Попробуй-ка все пересчитать, у меня что-то не сходится, надо подготовить докладную и принять меры, чтобы завод не стал». Тебе приходилось учиться на ходу, вникать в проблемы экономики, ликвидировать узкие места, заниматься вопросами кадровой политики, крутиться в нескончаемом водовороте дел, и когда наконец ты отрывал голову от бумаг, в окно уже глядела ночь. Уставившись в звездное небо, ты с тоской вспоминал о собственных делах, отодвинутых на задний план, погребенных под горами папок. Узник долга и собственной совести, ты звонил Элене, чтобы услышать ее голос и поговорить с ней хотя бы пять минут, борясь с соблазном бросить все и поехать куда-нибудь повеселиться и потанцевать — ведь незаменимых людей нет, и революция не погибнет, если ты устроишь себе небольшую передышку. Но еще не повесив трубку, ты уже знал, что никуда не уйдешь, потому что искренне хочешь помочь революции, а что касается любви, то она не только не угаснет, но, напротив, расцветет, приобретет новый смысл, станет еще более полной, человечной и прекрасной. «Всему свое время», — повторял ты и возвращался «на боевые позиции», а Серхио Интеллектуал, бросив иронический взгляд из-за кипы бумаг, неожиданно швырял тебе белый мячик от пинг-понга, который ты ловил на лету и возвращал ему броском из-под руки, помня ваш уговор: кто уронит мячик на пол, тот угощает после работы жареным рисом.

В понедельник, однако, ты заверил Элену, что кончишь работу пораньше, и она терялась в догадках, то и дело поглядывая на серебристый циферблат часиков. Она была немного возбуждена, как всегда перед встречей с тобой: ей не терпелось убедиться, что связывающие вас чары не исчезли и не ослабли со вчерашнего дня или за время твоей длительной командировки в провинцию. Она боялась, что однажды твоя любовь к ней угаснет, но ты, вместо того чтобы оставить ее и забыть — это, вероятно, было бы лучшим выходом, — станешь продолжать встречаться с ней по привычке или из жалости и, опоздав, а то и вовсе не придя на очередное свидание, уже не испытаешь угрызений совести, потому что тебе все давно опостылело, приелось — кино и постель, ужин в ресторане и снова постель, — такая тоска проводить дни и ночи с одной и той же женщиной, которая не может дать ничего, кроме того, что уже дала, и так всю жизнь. Ей не хотелось думать, будто в один прекрасный день ее чувства тоже могут измениться, и она перестанет интересоваться твоими делами, с пониманием относиться к твоему долгу перед обществом, которому ты отдаешь все силы, а после приходишь к ней измотанный и мечтаешь уснуть, в то время как ей хочется, как и прежде, бродить по улицам, ощущая на плече твою руку. Страшно даже подумать, что может настать ужасный момент, когда ей будет уже неважно, придешь ты или нет, и в конце концов она отправится на прогулку одна, как делают многие ее подруги, чтобы поглазеть на витрины, познакомиться с мужчинами и вступить на путь фальшивых, бессмысленных отношений. Нет, она убеждена: стоит тебе появиться, как все станет на свои места: одного твоего прикосновения, одного поцелуя будет достаточно, чтобы развеять нелепые опасения и снова обрести уверенность в том, что вы никогда не надоедите друг другу, вам не придется притворяться, любовь не превратится для вас в еженедельную повинность, вы сумеете быть мудрыми даже в мелочах, научитесь понимать друг друга с полуслова и сбережете ваше чувство — самое главное, что у вас есть. Все это ясно и очевидно и сразу бросится в глаза участникам сегодняшней вечеринки, которые не упустят случая поиздеваться всласть — «поздравим невесту и выразим соболезнование жениху» — и будут наперебой допытываться, когда же свадьба, а потом поднимут тост за будущую коммунистическую семью. «Постарайтесь только, чтобы детки не уродились в папашу».

Вечеринки у Кармиты были примечательны тем, что в ее крохотную квартирку — две комнатушки и часть общего с соседями балкона — всегда набивалось неимоверное количество народа, так как каждый приглашенный имел право привести с собой сколько угодно знакомых, при условии, что те придут не с пустыми руками и не будут пользоваться душем, поскольку он неисправен. Опоздавшие танцевали уже за дверью, на лестничной площадке или в квартире напротив, хозяевам которой не оставалось ничего другого, как приспособить ее под своеобразный филиал праздника. В конце концов они окончательно обособлялись, включали свой проигрыватель с двумя динамиками, и тогда веселая музыка гремела на весь дом. В таких случаях ты поднимался по лестнице, выходил на крышу, где жильцы держали кроликов, голубей и беспокойных кур, проникал в квартиру Кармиты с черного хода и присоединялся к танцам, хотя это было одно лишь название: топчась на месте, вы непрерывно натыкались то на комод, то на буфет, набитый разнокалиберными стаканами, бокалами и хрупкими рюмками на тонких ножках, непонятно как уцелевшими в этом столпотворении. Майито, брат хозяйки, разливал приготовленный на скорую руку пунш, в котором плавали дольки апельсина, лимонные корки, листья грейпфрута и кусочки гуаябы. То была чудовищная смесь из всевозможных напитков, неважно каких, лишь бы покрепче, принесенных гостями. Все садились прямо на пол и, лакомясь бутербродами, салатом и пирожками с мясом, разложенными на вощеных картонных тарелочках, принимались обсуждать последние фильмы или нашумевший спектакль по пьесе испанского классика, на который все собирались чуть ли не завтра и который в конце концов никто из вас так и не посмотрел, потому что после стольких дел, поручений, учебы, субботников, дежурств времени не оставалось даже на то, чтобы помыться. На балконе Чарито танцевала со всеми по очереди, выбирая партнера в зависимости от музыки, а с нее не сводил глаз Чучо Кортина, которому все никак не удавалось сказать ей что-то наедине, довольно важное для него, и он лишь нервно окуривал ее сигарой: непоколебимый материалист заметно терялся в присутствии новоявленной кубинской богини. Вы же с Серхио Интеллектуалом были в это время на кухне и попивали из кувшина сангрию[181]; вам помогали Кармита и ее отец, баск-анархист, предлагавший отменить в законодательном порядке государство, любую власть — кроме власти Фиделя, потому что он гений, — и уж конечно светофор на углу. Время от времени Тони вспоминал о своей мнимой способности к гипнозу, просил тишины — «граждане, мне нужно сосредоточиться», — убеждал испытуемого отрешиться от посторонних мыслей — «смотрите мне в глаза не отрываясь, веки у вас тяжелеют, тяжелеют» — и с помощью магнетических пассов пытался вызвать у него полную расторможенность и заставить уснуть. Он стремился проникнуть в тайну женского либидо, в особенности у Кармиты, вступая в открытое соперничество с Серхио: Интеллектуал отвергал фрейдизм и старался разъяснить точку зрения науки на объективные рефлексы, но публика его освистала. Все это происходило уже без вас с Эленой: вы вышли подышать свежим воздухом, перебежали на другую сторону улицы и уселись на парапет набережной, разглядывая красные и желтые огни судна, возвращающегося из залива или из дальнего плавания, пляшущего на волнах буя, прикрепленного ко дну тяжелыми цепями, прогулочного катера, на палубе которого под звуки допотопного оркестра плясали пассажиры, маяка, высвечивавшего фосфоресцирующие участки моря, пену прибоя, плавники крупной рыбы, деревянные обломки потерпевшего крушение корабля, скопление водорослей и предрассветный горизонт. Возвратившись, вы попадали к «моменту откровений», как это называла Кармита: «Тот, до кого я дотронусь вот этой метелкой, должен громко сказать — так, чтобы все услышали, — в кого он влюблен и ответили ли ему взаимностью или дали от ворот поворот». Предполагалось, что никто не должен обманывать или скрывать свои чувства, но если кто-то все же отказывался или смущался, все сообща принимались угадывать имя той, о ком он мечтает, и давали советы, как ее покорить: бросить курить сигары, подружиться с будущей тещей, заинтриговать, обратиться к поэзии и послать букет цветов, ибо женщина — нежное, романтическое существо, ее можно завоевать одной стихотворной строчкой и потерять из-за одного неосторожного жеста. В довершение спектакля какой-нибудь остроумец выпускал на свободу кур; те с кудахтаньем разбегались в разные стороны и, в наказание за непослушание, оканчивали свои дни в кастрюле: ранним утром хозяйки варили из них суп, и горячий куриный бульон, снимавший головную боль после пунша и успокаивавший расшалившихся девушек, оказывался как нельзя кстати.

Вскоре в парке зажглись огни, и Элена услыхала негромкий перезвон колоколов в соседней церкви: то короткие, то протяжные удары, медленно затухающие, словно круги от камня, брошенного в спокойную гладь озера. Она вдруг вспомнила, что точно так же звонили колокола в часовне их школы при женском монастыре, созывая воспитанниц на молитву в честь чуда воплощения Иисуса Христа, зачатого в девственном лоне Марии, — ведь и солнечный луч чудесным образом проходит сквозь стекло. Такое было, конечно, невозможно, но тогда она верила во всю эту чепуху и волновалась, что часто грешит в мыслях, стараясь представить, как происходит интимная связь, обесчестившая ее учительницу музыки, которая, однако, сама призналась: она ощутила себя женщиной, узнала счастье, и теперь ей наплевать, что болтают про нее в квартале. Хор пел «Salve Regina, mater misericordiae»[182], и ученицы гуськом, не поднимая глаз, шли в трапезную с белыми стенами, чтобы съесть скудный ужин, под бдительным надзором матери настоятельницы, вооруженной линейкой. Она сразу подмечала, кого из воспитанниц искушает плоть — и тогда пост, покаяние, власяница на тело, — кто усомнился в вере, а на кого просто-напросто действует луна, напоминая о первородном грехе, совершенном по вине змия. Элену хотели вырастить обычной барышней из буржуазной семьи, окружить запретами, пропитать ханжеством, заставить верить в нелепые догматы, изолировать от всех тревог и страстей большого мира, подготовить к тому, чтобы в один прекрасный день, повинуясь воле родителей, она вышла замуж за сына коммерсанта или за поверенного из банка, дабы исполнить свое предназначение и стать красивой безделушкой в доме мужа. Можно сказать, что в ранней юности она по-настоящему и не жила — ни в монастыре, ни в родительском доме, где никогда не открывали окон, чтобы уличная пыль не испортила свежеотполированную мебель, и, разглядывая в зеркале, что висело в ее комнатке, свою стройную фигуру, лишь мечтала, как птица, о полетах в поднебесье. Даже смотреться в зеркало считалось у монахинь тяжкой провинностью, грехом суетности; но девушки обмирали в уборной над журналами мод, которые, соблазнившись несколькими реалами, им тайком приносили старухи уборщицы. Элена хотела, чтобы ее поскорей выдали замуж и она смогла бы наконец снять длинную синюю блузу, юбку с бретельками и нарядиться в модели Кристиана Диора, накрасить губы ярко-красной перламутровой помадой, слегка подрумянить щеки, едва заметными штрихами оттенить ресницы, брови и веки, чтобы взгляд карих глаз казался более глубоким и страдальческим. У нее был бы собственный дом и неограниченная власть во всем, что касается кухни, стирки и уборки; иногда она принимала бы гостей, которых приглашал бы муж, чтобы похвастаться ее вкусом и обсудить коммерческие дела. Шли бы годы, подрастали дети, а они с мужем жили бы все так же в мире и согласии, наслаждаясь семейным счастьем.