Тебе приходит в голову, что страх постоянно гнездится в каком-нибудь уголке сознания, он словно чудовище, притаившееся до поры до времени в засаде, с которым человек сражается всю жизнь, и в этих поединках, незаметных постороннему глазу, проверяет главное — самого себя. Ты тоже прошел через мучительные страхи детства, казавшиеся тогда непреодолимыми, через тревоги и волнения неопытного юнца, через колебания и сомнения, которые до сих пор гложут душу, заставляя задуматься о том, кто же все-таки ты: человек или ничтожный червь. Достаточно вспомнить, какой ужас охватывал тебя в детстве по ночам, когда под окном начинала выть собака, а ты думал, это злая ведьма пришла за тобой и в наказание за то, что ты не слушался старших, унесет тебя за тридевять земель в свой заколдованный лес. Ты замирал в box-spring[179], стараясь не выдать себя, и когда через некоторое время с опаской открывал глаза, тебе казалось, что ты различаешь длинную тень за шкафом и явственно слышишь замогильный голос в свисте ветра, врывавшегося в окно сквозь сломанные створки жалюзи. Вспышка молнии на короткий миг освещала пустую комнату, стол на гнутых ножках, игрушечную пожарную машину на пестрых плитках пола, а затем раздавался мощный раскат грома, звучавший как приказ о твоем пленении. Ни жив ни мертв от страха, ты торопился прочесть «Salve»[180], моля пресвятую деву о защите, и вдруг слышал в наступившей тишине сдавленный мамин смешок, обрывки фразы, произнесенной папой, прерывистое дыхание, скрип кровати, какую-то возню, вздохи, переходящие в стон. Потом все стихало, и воцарялась полная тишина, наводившая на мысль о том, что случилось несчастье и твои родители внезапно умерли, едва успев обнять друг друга — в щелку двери ты видел их неподвижные тела — и оставив тебя один на один с призраками, притаившимися за занавеской. Ты помнишь, каким потрясением стала для тебя агония деда: грудь его судорожно вздымалась, в горле клокотало, голубые глаза, казалось, вылезут из орбит. Собрав остаток сил, он попросил зажечь свет, чтобы взглянуть на всех в последний раз и вспомнить свою жизнь, цветущую молодость, женщину с большими и грустными миндалевидными глазами, от которой осталась лишь пожелтевшая фотография; корабль, на котором он пересек океан: буря и качка, огромные звезды и силуэт кита на горизонте; детство в Севилье и лодку с синими веслами, что покачивалась на волнах Гуадалкивира; свою мать, святую из святых, гасящую свечи, потому что уже поздно, — «я ухожу, простите меня… Бога нет!»

Перед тобой всплывает лицо батистовского сержанта; он подошел к вашей компании в сопровождении полицейских и грозно спросил, кто вы такие и что делаете ночью в парке, когда все добрые люди уже давно спят и не ищут неприятностей на свою голову. Сержант приказал вам построиться в шеренгу и положить руки на затылок. «Сдается мне, что вы из тех субчиков, кто подкладывает бомбы и распространяет листовки против правительства. Ну-ка обыщите их хорошенько, а то они, не дай бог, вытащат бомбы и перепугают нас не на шутку». И тут тебе стало страшно, по-настоящему страшно. К горлу подступил комок, сердце бешено забилось, и ты никак не мог унять его, уверенный, что тебя ожидают пытки, а может быть, и смерть от рук палачей, которые, по всей вероятности, наглотались наркотиков и теперь, чтобы запугать вас, громко похваляются недавними подвигами. Ты не принадлежал к «Движению 26 июля» и не собирался участвовать в борьбе против Батисты, хотя симпатизировал сражавшимся в горах повстанцам и время от времени покупал у Чучо Кортины боны «За свободу Кубы» или, не без опаски, распространял листовки, которые он собственноручно печатал в типографии, где работал уборщиком. По правде говоря, ты и сам до конца не знаешь, чем объяснялась твоя позиция. Возможно, в глубине души ты просто трусил, хотя пытался убедить себя, будто поступаешь так потому, что хочешь закончить учебу, жалеешь своих стариков и вообще не веришь в успех этого дела, в возможность радикальных перемен в стране, где так сильна власть богачей и американцев. И вот теперь тебе все равно предстояло пополнить список жертв, стать очередным трупом, выброшенным на каком-нибудь шоссе. У тебя вспотели ладони, пока ты называл свое имя и адрес, умоляя проверить и убедиться, что ты ни в чем таком не замешан, хотя в душе испытывал стыд, гнев, возмущение произволом и силился перебороть страх. Все окончилось благополучно благодаря присутствию среди вас Виктора Виктореро, который возвращался из кино и остановился поболтать с «членами клуба полуночников». Его отец был капитаном секретной службы — «вы можете позвонить ему, он сейчас в управлении», — и поэтому сержант ограничился несколькими затрещинами и угрозами поговорить с вами иначе, если он еще раз увидит, что вы тут шушукаетесь.

Смешно и немножко грустно вспоминать сейчас, как ты боялся потерпеть фиаско, оказаться несостоятельным как мужчина, когда Чарито разделась и ты увидел ее обнаженную грудь, обольстительную фигуру, застывшую в напряженном ожидании. Твое тело едва тебе повиновалось, и ты уже не надеялся, что сумеешь пробудить в ней страсть, стать ее любовником, испытать блаженство, о чем так долго мечтал. Вы были в дешевом гостиничном номере, куда эта нимфа с совершенной фигурой пришла с тобой и ради тебя, готовая на все, потому что, говорила она, «когда двое влюблены, как мы с тобой, они уже больше ни о чем другом не думают и не могут надоесть друг другу». По коридору застучали каблуки, скрипнула дверь, послышались звуки радио, и ты решил заказать бутылку сидра, чтобы отпраздновать событие, а сам старался скрыть необъяснимое бессилие, пока она ласкала тебя, и прикосновение ее рук обжигало, как раскаленные угли. Вы выпили за ваш союз, и Чарито, шаловливо блеснув глазами, призналась, что влюбилась в тебя много лет назад, когда ты еще ходил в училище в зеленых очках и не смотрел в ее сторону, и это ее очень задевало. Она нежно обняла тебя, как малого ребенка, вовлекла в свои игры, расшевелила, заставив забыть о смущении, которое вдруг сменилось таким напором страсти, какого ты сам от себя не ожидал.

Возвращается Майито, за ним шествует Тибурон, пришедший проверить, все ли в порядке, и распределить галеты — по три штуки на каждого — и холодный кофе. «Кто не будет пить, пусть сразу скажет, я велю подать шампанского!» Стараясь сдержать кашель, ты берешь таблетки и слышишь, как глухой просит разрешения отлучиться по нужде; Серхио Интеллектуал вступает в переговоры с сержантом, намекая, что неплохо было бы увеличить паек и разжечь костер, чтобы согреть кофе, а заодно и продрогшее воинство. Он пытается выяснить у Тибурона, что тому известно об обстановке в мире и пункте вашего назначения. Переговоры ни к чему не приводят: «Ваша задача, милисиано, ждать и выполнять приказы, а об остальном я знаю не больше вашего». Действительно, откуда вам, отрезанным от всего мира, знать в этот предрассветный час о том, что корабли военно-морского флота США вышли в Атлантику, чтобы любой ценой преградить путь советским торговым судам, которые везут вам нефть, продовольствие, машины и станки для развития страны. Вам ничего неизвестно о приведении в боевую готовность вооруженных сил Советского Союза и стран Варшавского договора; о мерах, принятых в Европе командованием НАТО; о приготовлениях Японии; о приказе, полученном аргентинскими боевыми кораблями; о тревоге, которая охватила весь мир, поставленный на грань катастрофы. Остается только вернуться к отложенной шахматной партии, хотя ты ее уже проиграл, как уверяет Тони, не замечая, что тебя бьет озноб и ты почти не можешь разговаривать — так у тебя болит горло. Но и этого не позволяет ретивый сержант, у которого в подобных случаях сразу находится для вас дело: он приказывает выставить еще один пост у «джипа» и назначает на него Тони, считая, что тому невредно проветриться, да и лишняя предосторожность не помешает. Распорядившись, Тибурон кладет руку тебе на плечо и, понизив голос, просит, чтобы ты держался, — «с этим гриппом шутки плохи, так что накинь-ка мой плащ, а уж я как-нибудь обойдусь, мне любой холод нипочем».

Вначале Элена решила, что ты просто задерживаешься и вот-вот пересечешь размашистым шагом парк, как всегда торопясь и ища ее взглядом под старыми фламбоянами, вблизи железных решеток, увитых растениями с изумрудными листьями, среди клумб благоухающих орхидей, которые ты срывал тайком от сторожа и преподносил ей — «в знак восхищения вами, сеньорита», за витыми колоннами в стиле барокко, окружающими площадь, на одной из скамеек, чьи очертания тонули в тумане сумерек. Элена надеялась, ты заметишь ее издалека и она поспешит тебе навстречу — в новом платье и с распущенными волосами, немного обиженная на то, что ты с каждым днем становишься все менее пунктуальным — «мы с тобой поменялись ролями», — а потом, уже улыбаясь, пригрозит отодрать тебя хорошенько за уши — «хотя по-настоящему ты заслуживаешь более ужасной участи, раз заставил меня столько ждать». Ты сослался бы на то, что в самый последний момент тебе дали срочную работу и ты не мог предупредить ее, но теперь ты полностью в ее распоряжении, и вы можете пойти к Кармите, которая устраивала что-то вроде ужина с танцами — надо же немножко встряхнуться и настроиться на веселую волну, ведь без шуток, без музыки и смеха социализма тоже не построить. Вы вышли бы на проспект в поисках такси, и она сказала бы, что с политической точки зрения твое отношение к работе безупречно, так и должно быть, она это понимает, только вот любовь, как молодое деревце, нуждается в поливе и заботливом уходе, а иначе зачахнет. Увидев, какую гримасу ты состроил, она бы расхохоталась, а потом стала бы успокаивать тебя тем, что в прекрасном и недалеком будущем вы сможете распоряжаться свободным временем по своему усмотрению и думать забудете о янки, о контрреволюционерах, о бесконечных собраниях, если, конечно, доживете.