У нее было много приятелей, которые приходили в наш дом. Все больше ее ровесники, и почти у каждого на мизинце длинный острый ноготь. По вечерам эти приятели вместе с Конрадо поили венгерку допьяна. К ночи она была вдрызг пьяная, языком не ворочала, даже смеяться не могла. Откинется назад, водит глазами туда-сюда, и рожа такая противная — смотреть жутко. Ее дружки — не лучше, но хоть не сквернословили, как молодые. А молодые загибали такие ругательства, будто у них не рты, а помойные ведра. Я там на птичьих правах, новичок, сижу, бывало, помалкиваю и сам все слушаю, на ус мотаю. Дружкам Амархен было на полсотни лет побольше моего, это уж точно. Они пили, веселились — в общем, неплохо проводили время в ее компании.

Однажды к нам в разгар веселья пришел полицейский. Как сейчас помню, на бляхе его фуражки был номер двести двадцать пять. Подходит он ко мне и говорит:

— Ну-ка, парень, погляди, чьи это башмаки?

Я ахнул — мои. Ну, и говорю, что, мол, так и так, купил их в Галисии, в Ла-Тохе. Тогда полицейский рассказал про вора, у которого нашли много вещей, и этот вор признался, что суэко украл в доме Амархен, вытащил из чемодана у одного приезжего, который спит в самом дальнем углу.

— Спасибо вам, сеньор.

Полицейский глянул на весь этот сброд, ухмыльнулся ехидно и ушел.

Старая Амархен, как всегда, откинулась назад и корчится от смеха, а зубы — черные гнилушки. Вот я и думаю, что она тут руку приложила. На другой день я с ходу продал свои суэко за тринадцать песо цирюльнику, который обкорнал мою гриву. Купил ботинки на резиновой подошве, и у меня осталось ровно семь песо. Эти деньги вмиг бы растаяли, дай я себе волю. Но я трясся над каждой монеткой. Если был на свете галисиец-крохобор, то это я. Мне хоть разбейся, а растяни эти деньги как можно дольше. Видно, бог сделал чудо, и денег хватило до того самого дня, когда я нашел работу. Правда, Конрадо приносил джем из гуаябы и желтый сыр. Гуаябу я видеть не мог, а сыр был точно из картофеля и вовсе не из молока. Приходилось есть, чтобы на ногах стоять. Главное — не бросаться деньгами и желудок чем-нибудь забить. У меня он всему благодарный. Хоть камни в него суй, хоть райские блюда — все принимает. Амархен нет-нет, да угостит чем-нибудь, но я по натуре человек самолюбивый. Сам себе сварю и съем, не хотел ни от кого зависеть. Это у нас, у испанцев, в характере. Я заметил, что кубинцы народ открытый, у них все на глазах друг у друга. Они куда общительнее нас. А мне дорога́ моя независимость. И так всю жизнь. Словом, купил себе спиртовку и варил на ней по две-три картофелины с корейкой. День ем картофель, день — корейку с солью. Хлеба в городе почти не продавали, так что я редко им баловался. Уму непостижимо, как не отдал концы. Однажды Конрадо привел меня в фонду[225], которая называлась «Ветерок Паулы», это на улице Офисиос в доме девяносто два. Я запомнил, потому что у меня такой же номер в паспорте. Там я ел галисийский бульон. Такое блаженство, что словами не опишешь.

Пречистая дева Мария, да когда этот бульон попал мне в желудок, я весь взмок и такую силу почувствовал, что запросто взвалил бы на плечо три мешка риса!

Наконец я раздобыл себе работу. Стал разгружать мешки, которые привозили на повозке с пристани в один продуктовый магазин. Владельцем магазина был галисиец по фамилии Фернандес. На своих руках, без всяких там лямок, перетаскивал я мешки с рисом, крахмалом, солью, картофелем, бидоны с маслом. Все волок в магазин на своем горбу. А в желудке — полно лимонаду, сало и совсем редко — галеты. Тяжко было в Гаване, но раз я сорвался с места, деваться некуда — бейся до последнего. Как после всего вернуться назад? Да и где деньги на обратный билет? В душе я не раз мечтал сесть на пароход «Лерланд» или «Альфонс XII» — и домой! Смотрю, бывало, как они причаливают к пристани, а потом уплывают в мою Галисию, и в мыслях одно: «Что я тут делаю? Без семьи, без жены, один как перст?» Но чем-то взяла меня Куба, хоть я, можно сказать, с голоду пропадал. Что-то меня обнадеживало, поддерживало. Может, вера в будущее? Будущее поддерживает людей. Если бы не было будущего, настоящее, считай, одно паскудство. Я всю жизнь так думал.

Мешки тяжеленные. Такие, что еле подымешь. Мало охотников находилось таскать их. Придут молоденькие ребята, возьмутся работать, а как сотрут плечо в кровь, и нет их — до свиданья. Многие приходили, когда постоянные грузчики были в отпуске, получат аванс — и поминай как звали. Больше об этих шутниках ни слуху ни духу. Мешки с сахаром по триста двадцать пять фунтов, с солью — по двести, с крахмалом — по двести девяносто, как бидоны с маслом. И все тащи на плече — ни ремней, ни лямок. Нет, это истинное зверство — ставить людей на такую работу. Кожа на плечах — живое мясо, взвалишь мешок с солью, и жжет — никакого терпения. А крахмал и того хуже. Мешок скользкий, упадет — и подымай снова двести девяноста фунтов, да не с повозки, а с земли. И чем больше отчаиваешься, тем труднее. Разозлишься — бац! — мешок на земле. Чтобы не унывать, чтобы не пропасть, еще посмеиваешься, напеваешь галисийскую муньейру. А не выдюжишь — подыхай с голоду, вот и все. Работать надо было в альпаргатах. Они полегче, в них лучше чувствуешь настил и землю. Случалось, тащишь мешок, а он — раз! — и лопнул. Ну, и мучайся, собирай соль, картофель, что там придется. Не хочется душу бередить, но пусть люди знают: в ту пору ни один галисиец туристом на Кубу не приезжал. Все работали как скаженные. Когда я приходил к себе в каморку, с ног до головы протирался спиртом, обливался водой — и спать. Никаких кино, никаких театров, никаких женщин — ничего. Проснусь — и опять вроде есть силенки. Молодость, вот в чем дело, а сейчас искупаешься — и уже устал.

Самое лучшее средство, чтобы мускулы не слабели, — это джин. Хотя мне больше правилось агуардьенте из винограда, оно крепче и действует быстрее. Я хорошо помню Фаустино — галисийца из провинции Оренсе. Он тоже работал с нами грузчиком. Коротышка, почти карлик, голова большая, а ноги крепкие, сбитые, как камень. На правом плече у него толстым наростом торчала мозоль — от мешков. Он был самый сноровистый и зарабатывал больше других. Фаустино не жалел денег на джин, который назывался «Ла Кампана».

— Пей, — говорил он мне, — это для настоящих мужчин.

Я соглашался, но безо всякого удовольствия, так, лишь бы не обидеть, честное слово. А вот он, поверьте, за день опустошал две бутылки.

— Кампанука, — заводили мы его, — покажи, как пьют настоящие мужчины.

Он, бывало, скосится на нас исподлобья, возьмет бутылку и разом выпьет половину. Я это видел своими глазами там, на улице Эхидо, не с чужих слов рассказываю.

Но однажды что-то в нем не выдержало, разорвалось. Пришел утром квелый, восковой. Поставил бутылку на мешок и даже не глянул на нее. Потом попробовал взвалить мешок на плечо и рухнул вместе с ним на землю. На губах серая пена, весь дергается в корчах. Мы кричать:

— Кампанука! Кампанука!

А он уже ничего не слышит и не видит. Ему устроили хорошие похороны, потому что обо всем позаботилось Галисийское общество. Я хоронить не ходил. Видеть, что стало с твоим земляком, как его подкосило, — очень тяжко… В общем, я пил виноградное агуардьенте. По крайней мере не опасно для здоровья, в гроб не вгонит.

Стал я подыскивать другую работу, не мог привыкнуть к мешкам. Плечи у меня слабые, негодные для такой тяжести. И вообще мечтал выбраться из своей дыры и не зависеть больше от Конрадо. Он потом показал себя большим прохвостом, да ладно, не о нем сейчас речь. Кое-какие деньги я уже подкопил. Ничего почти не тратил. На трамвай уходило двадцать сентаво в день, не в один конец, в оба. Хоть немного денег надо иметь в запасе. Словом, стал я тыкаться туда-сюда в нашей Буэнависте, может, что найду. Но — дохлое дело, никакой работы. Кругом драки, воровство, грязища — податься некуда.

Я даже усы отпустил, закручивал их книзу, чтобы смотреться постарше. Думал, так будет лучше, перестанут смеяться: мол, дохляк, малолеток.

Как-то иду я по мосту, и навстречу большая повозка, таких тогда в Гаване очень много было. Возчик сидит под огромным зонтом на козлах, а над всей повозкой навес от солнца. Подошел я к возчику, разговорился, и он — надо же! — тоже из Галисии. Стал я рассказывать ему о себе, мол, приехал из Понтеведры, а он как закричит:

— Мать родная! Так мы ж из одного места!

На этой повозке доехали мы до Буэнависты, я собрал свои манатки — что там собирать! — и бросил их в угол повозки, на сиденье. Простился с Амархен, а Конрадо оставил записку, мол, спасибо за все, что ты для меня сделал. Я и правда ему за все благодарен, хоть потом он со мной так по-свински поступил. Только мы с Фабианом отъезжаем от дома, навстречу Конрадо.

— Эй, ты куда?! — спрашивает.

Я познакомил его с моим земляком и объяснил, что Фабиан берется мне помочь: жить буду у него, в старой Гаване, и работать вместе с ним.

— Желаю удачи! — только и сказал на это Конрадо.

Правда, попросил десять песо. Но у меня было всего сорок, и я дал ему пять. И пообещал на прощание, что дружить будем по-прежнему.

Фабиану было чуть за шестьдесят. Он ко мне сразу душой расположился. У него вся семья вымерла. И жену и дочерей унесла проклятая чума. А он здоровяк — не поддался, устоял. Работал грузчиком. Грузил и разгружал товары на пристани для торговых складов «Родригес и Компания», которые стояли на улице Корралес, рядом с железнодорожным вокзалом. Повозка у него была большая, и на одном боку приклеена реклама фруктового напитка — мальтины «Тиволи». Так что каждый раз, когда мы проезжали мимо этого «Тиволи», нас бесплатно угощали мальтиной. Такой был уговор у Фабиана с хозяином. Фабиан знал почти всех старых галисийцев и среди грузчиков пользовался уважением. Мы, помню, заглянем куда-нибудь, где народ, ну, в погребок, в какое питейное заведение, в закусочную к китайцам, и отовсюду кричат: