— Глядите-ка, наш Фабиан пожаловал, разрази его гром! Вот настоящий галисиец!
А то начнут подшучивать:
— Фабиан, ты хоть знаешь, что такое словарь?
— Да подите куда подальше, — бурчит Фабиан.
— Ну, так слушай. Словарь — такая книга, где сказано, что галисиец — это скотина, которая работает на людей, и разводят ее на севере Испании.
Каждый по очереди жмет ему руку и приглашает за стол выпить пива «Кабеса де перро». Его все привечали, потому что он был добряк, отзывчивый человек, хотя умом не отличался. Люди потихоньку рассказывали, как у него разом не стало ни жены, ни дочерей. Думаю, я вытащил счастливый билет, когда случайно встретился с ним. Он ко мне привязался, как к родному сыну, хоть я ему — никто. Деревня, где раньше жил Фабиан, была еще беднее нашей, ее ни на одной карте не сыщешь. Стоят пять-шесть домов, а кругом безлюдье, одни овцы пасутся. Мы друг другу все порассказали о себе. Он дал мне много добрых советов и часто говорил, что жить надо по чести, в согласии с совестью. Читать Фабиан не умел, вместо подписи ставил букву «Ф». Выводил ее красиво, по всем правилам. Но считать мог. Дед заставил его научиться считать на палочках, чтобы овец не крали. Как пропадет овца, дед укладывал Фабиана на скамью и сек розгами.
— Или учись считать, или я так отдеру, что забудешь, как тебя зовут!
Поневоле пришлось научиться. И с чего началось-то? Загнал он однажды вечером овечек в хлев, сидит за столом, ест и насвистывает. Тут входит дед.
— Где Канела? — кричит.
Канела была молоденькая овечка, очень непутевая, то и дело отбивалась от стада, а на этот раз и вовсе пропала. Фабиан давай оправдываться, мол, ему не отличить одну от другой — они все одинаковые. Стало ясно: без счета Фабиану несдобровать. Он нередко уводил одиннадцать овец, а возвращался с десятью. Арифметику вколачивали ему в голову по-разному, то часами заставляли перекладывать туда-сюда деревянные кругляши, то стегали розгами.
Я Фабиану очень пригодился — все учитывал, записывал, даже газеты вслух читал. То «Эль Эральдо», то «Ла Марина». И за все наши домашние расходы отвечал — куда да на что. Фабиан мне доверял — не то слово.
— Вот заведешь женщину, бросишь меня, — говорил Фабиан. — Ты же молодой парень.
— Да зачем? Мне с вами хорошо.
Хорошо — это громко сказано. И при Фабиане все та же музыка — грузить мешки с рисом и картофелем с пристани на повозку, а с повозки тащить их в складское помещение. Оно, конечно, лучше прежнего, потому что Фабиану тяжелее двухсот фунтов мешки не давали. Да и не такое большое расстояние от пристани до повозки и от повозки до склада. На прежнем месте вон сколько метров надо было одолевать с тяжеленным мешком на плече. Мы с Фабианом не скупились на агуардьенте. Как купим бутылку — сразу заворачиваем ее в мешок. А нет — любой бездельник выпросит у тебя глоточек. В Гаване таких бездельников, которым лень было спину гнуть, развелось в ту пору пропасть. Да и немало было нищих и безработных. И все норовили что-нибудь выпросить у тебя, хотя ты сам бедняк. Даже «бутыльщики» — так назывались эти типы, которые только числились на работе в конторах и жалованье получали, — как потеряют свою «бутылку», окажутся на мели, тоже приходят к нам, галисийцам, придумывают всякие сборы, крутят мозги политикой, пропагандой, лишь бы чем поживиться.
Фабиан учил меня не связываться с этими ловкачами.
— Все президенты, — говорил он, — одна шатия-братия, начиная с Пальмы[226] и кончая этим выжигой Менокалем. Вон у Менокаля раньше в кулаке был сахарный завод, а теперь вся страна.
Истинная правда. Правителям нет дела до тех, кто с голоду подыхает. Нищета голодного в петлю сует, а вытащить из этой петли — некому.
Мы, галисийцы, где только не работали. Подметки снашивали быстрее других, но голоду не поддавались. Первое письмо деду я написал, когда стал работать с Фабианом. Написал, похоже, так:
«Дорогой дедушка!
Я живу хорошо. Сначала все было никуда, теперь наладилось. Работаю вместе с одним сеньором из нашей Понтеведры. Зовут его Фабианом, и он золотой человек. Живу в его доме. У него одна комната, при ней кухня, а нужник на улице. Дом наш в старой Гаване, в двух шагах от железной дороги. Работу вытерпеть можно, а такую жарищу — нельзя. От солнца никакого спасения. Здесь ко мне в кишки залез какой-то червь, но я излечился медом и сном. Сейчас мне уже полегчало. Напишу про себя побольше, когда смогу выслать тебе денег. Не говори никому, что я на Кубе. Скажи, уехал в Португалию или еще куда, потому что сюда каждый день приплывает на пароходах народ из Галисии, и кто-нибудь может прознать про меня. Дорогой дедушка, помни, что я всегда думаю о тебе, о бабушке, о матери, о сестре. Да хранит вас бог и пресвятая дева. Обнимаю всех.
Мануэль».
Нашу повозку тащил мул, уже немолодой. Звали его Фонарик. Очень он был выносливый, ел много травы. И странное дело — никогда не потел. Понять невозможно: при самом страшном пекле кожа у него всегда сухая, прохладная. Поначалу я сидел на козлах под зонтиком и только дивился тому, как Фонарик знает дорогу. Однажды я сказал Фабиану, чтобы он попробовал отпустить вожжи. Фабиан засмеялся:
— Эх ты чудак! Тут и пробовать нечего. Фонарик и без нас придет к дому Родригесов.
И правда, Фонарик уже столько времени ходил по одним и тем же улицам, что, по сути, сам добирался до склада «Родригес и Компания». В общем, Фонарик в нас не нуждался, и поэтому всю дорогу от пристани мы спали, сил набирались. Фабиан даже похрапывал. Как только упрется мул в складские ворота, мы просыпаемся и начинаем таскать мешки. Потом мне случалось покупать мулов, но умнее Фонарика не было ни одного.
Он у нас сдох, бедняга. Отощал перед этим до немыслимости, и вот однажды захрипел — и нет его.
Вместо Фонарика появилась Ягодка. Она обошлась нам в сорок песо. Молодая, трехлетка, и до чего норовистая, будь она неладна. С ней на минуту вожжи не отпустишь, только гляди-присматривай. Словом, кончился мой отдых. Пока доберемся от пристани до складов — не одно, так другое. Услышит автомобильный гудок — вся сожмется от страха. Увидит большую машину — сразу рывком в сторону, и с места не сдвинешь. Приходилось слезать с козел и тянуть Ягодку за уши. Одно хорошо — молодая, сильная. Но жрала куда больше Фонарика.
— Чтоб тебе пропасть, стерва, — кричал Фабиан. — Ты ж меня вконец разоришь!
Каждую заработанную монету я прятал в кожаный мешочек. Почти ни на что не тратился в тот год, жался как мог. Фабиан готовил дома. А я по воскресеньям, если везло, бегал рассыльным по разным местам. Хоть умри, надо было скопить денег для родни в Галисии. Бывало, придут за мной приятели, позовут играть в кости или выпить. А я — никуда. Пойти — значит, выворачивай карман, да где мне? Вот и отсиживался дома, в стенку глядел и думал. Чаще всего о женщинах. Такая донимала охота побыть с женщиной — ужас. На Кубе красивых женщин всегда много и все завлекательные: из Астурии, с Канарских островов, из Галисии и кубиночки. Но мне больше всех нравились мулатки.
Однажды в воскресенье пошел посмотреть, как ребята купаются в заливчике Кортина-де-Вальдес, это там, за кафедральным собором. Мальчишки, все негритята, купались, считай, голышом и ловили монетки, которые бросал им народ. Нате, мол, не жалко. Я-то ничего не мог бросить. Вот и смотрел, удивлялся, как ребятишки ловко схватывают зубами монетки. Негритята были похожи на рыбешек, крашенных в черный цвет, которые легко подпрыгивают вверх, а потом лепятся к камням. Ни одна монетка не пролетала мимо. Ну, чудо! Стой, любуйся, и денег платить не надо. Но это, как говорится, «голове веселье, ногам — безделье». Другие и в бордели шастали, и в распивочные, и в какой театрик. И конечно, оставались без денег, что называется, «в одной руке пусто, а в другой совсем ничего».
Ладно, сейчас я про другое рассказываю. Значит, глазею я на негритят и вдруг вижу, неподалеку стоит девчонка, ладненькая, спелая, как ягодка. Она кричит-надрывается, зовет брата из воды.
— Ласарито, негодник, вылезай сейчас же! Мама велела!
А он никакого внимания. Я подошел к ней, глянул — грудки так и круглятся под белой блузкой — и говорю:
— Да брось, дурочка, здесь не утонешь!
Она сразу в хохот:
— Ой, галисиец!
— Ну, и что в том плохого?
— Да ничего.
— Чего ж ойкаешь?
— Просто так.
— Ты здесь живешь?
— Да.
— Хочешь, я куплю тебе пирожное?
— Ой, конечно!
Я купил ей пирожное. Она его вмиг проглотила, облизнулась и тут же убежала. В следующее воскресенье я пришел туда пораньше, а она — часов в одиннадцать. Я успел поговорить с Ласарито и даже кинул ему монетку. Мне уже было известно, где они живут. Я ей говорю: «Ты живешь там-то, и зовут тебя так-то». Но сейчас, ну, хоть убей, не вспомню ее имя, вот поверьте! «У тебя есть отец и мать, говорю, и тебе пятнадцать лет».
Мне было полных семнадцать — взрослый парень. Фабиан не верил. Он думал, я старше — такой серьезный, при усах да еще слушаю с интересом все его рассказы. Ему, конечно, чудно́: молодой человек сидит да слушает про стариковские дела. Я не пропускал ни одного воскресенья, чтобы встретиться с мулаточкой. Как только ребята вылезут из воды с наловленными монетками, мы с ней сразу прячемся за грудой щебня, а уж там наши руки запрета не знали. Когда стемнеет, уходили в парк. Эта мулаточка нравилась мне больше Касимиры, она прямо горела, и кожа у нее особенная. Я рукой скольжу по ней книзу, и все ее тело — как горячий цыпленок. Бывало, зароюсь в нее головой и не оторвусь никак. Она со мной делала то же самое, только боялась, как бы не увидел полицейский или кто из мальчишек.
Мы лихо развлекались с ней несколько месяцев. Если я не заставал ее на берегу, шел за ней с каким-нибудь подарком домой, в Пуэрта-Серрада. То принесу ей яблочных бананов, то просто песо. Ее братья и сестры — их много было — и мать, конечно, догадывались, что у нас с ней любовь, но не противились, нет-нет, помалкивали, мол, ваше дело. А Фабиан все приговаривал: