Мануэла — а таких скромных да молчаливых только поискать — хоть бы раз сболтнула лишнее. Мы, кто ходил к ней, чтобы не голодовать, хорошо знали, что и муку и кофе она берет из хозяйского дома. Откуда бы ей накормить столько христианских душ задарма, да и безо всякой корысти? Разве что ее тянуло к белым мужчинам. Все нахлебники Мануэлы были переселенцами из Испании. А она была нашей чернокожей матерью-спасительницей. Ее любили и относились к ней уважительно, как к достойной женщине. Ну, теперь расскажу, что вдруг стряслось и как мы все это переживали. Однажды вечером за мной на пристань приходит приятель. Я, надо сказать, любил там посидеть, поболтать с народом, отдохнуть от жары под свежим ветерком. А воздух на пристани был очень хороший… лучше запаха моря ничего и нет на свете. Ну, значит, подходит ко мне приятель и говорит:

— Мануэль, дом Мануэлы закрыт. С чего бы это?

А у нее двери всегда нараспашку. Приходим, и правда — все позакрыто. Я стучу, зову — и никакого ответа.

— Что за дьявол? Что там такое?

И давай кричать:

— Мануэла, отзовись — это я!

Отовсюду повылезли головы. Спрашиваю. Оказывается, никто в тот день не видел Мануэлы. Замка снаружи нет. Ну, я в ту пору был худой, юркий, так что запросто пролез в ее комнату через дверное оконце. Выломал картон, который был вставлен вместо стекла, и свалился внутрь, шмякнулся между стулом и кроватью. Потом гляжу — Мануэла лежит возле корзины с грязным бельем, голова откинута, глаза выкачены, как у рыбы, и рот весь в муравьях. Я чуть не заорал, но одолел свой страх. Только онемел на минуты две-три. Меня зовут, а я выговорить слова не могу. И с места сдвинуться нет сил. Будто кто связал по рукам и ногам, и голос куда-то пропал.

Соседи, небось, что-то подозревали, но помалкивали; она им чужая, у нее свои дружки. Когда я выбрался из комнаты — никто ни слова. Мы с приятелем побежали к брату Мануэлы.

— Черныш, твою сестру прикончили. Убили, пойми!

Он пустился опрометью по Прадо. Мы, как ошалелые, за ним. Черныш летит, будто дьявол, точно с цепи сорвался. Добежали мы до дома, а там уже полно полицейских. Меня стали допрашивать и такие дурные вопросы задавали, словно я и есть убивец. Да, скажу я вам, мне в жизни такого пришлось навидаться, чего, наверно, и в аду не встретишь… Словом, меня увели за то, что я выставил в дверном оконце картон. За решетку попали другие приятели Мануэлы, которые к тому времени собрались у дома. Сортилехио, Эваристо-мясник, Гордоман, бедняга, честный отец семейства… А мать Мануэлы — кремневая негритянка, слезы не проронила. И сказала: у кого, у кого, а у ее дочери совесть чиста. Но потом, когда увидела Мануэлу, закричала, как не в себе:

— Пресвятая дева, ты ее прибрала, чтобы она больше не грешила.

А наша Мануэла не была потаскушкой. Просто веселого нрава и подкармливала друзей. Ну, скажет иногда что-нибудь вольное, румбу спляшет дай бог — вот и все. К ней ходили с охотой, знали, что отдохнут душой, повеселятся.

Старик хозяин решил убить ее чужими руками, потому как дознался, что Мануэле рассказала про все его дела и козни одному солдату по имени Висенте, с которым — потом говорили — она жила. Старик велел зарезать ее прямо дома среди бела дня. Но об этом на суде и не заикались. Мы все твердили одно и то же:

— Вы ее знали?

— Да.

— Когда с ней познакомились впервые?

— Несколько месяцев назад.

— Чем занимались у нее в доме?

— Разговоры вели и ели. Она нас кормила бесплатно.

— Чем еще занимались?

— Ничем, сеньор судья. Я закон не нарушаю.

Через какое-то время я случайно попал на кирпичный завод и увидел хозяина Мануэлы. Сидит себе, как ни в чем не бывало, у дверей, греет жирное брюхо и попыхивает сигарой. Я вгляделся в него и сказал про себя: «Вот поди-ка, до чего тесен мир, представь хоть на минуту этот старый хрыч, что я о нем знаю, он бы сейчас заерзал на стуле». Но так оно устроено в жизни: бедняки расплачиваются за чужие грехи, а богачи сверху поглядывают на людские беды и не чухаются.

Да, бедная Мануэла… Такого вкусного мучного киселя, как у нее, я в Гаване больше ни разу не пробовал.

В моей жизни ничего не ладилось. Кто выручал меня, так это Хосе Гундин. Он мне был настоящим другом, честное слово. Больше пяти песо я у него никогда не просил. И возвращал долг, что ему, что Хосе Мартинесу Гордоману.

Не знаю, с чего о нас, галисийцах, пошла на Кубе плохая слава. Мол, мы и бестолочи и скупердяи. Ну, ладно, а уж что только не говорили об андалусцах! Все это, конечно, брехня. Хотя андалусцы такие упрямые, что за свое упрямство жизнью платят. Я знаю много анекдотов про них и про нас, про них и про негров. Над галисийцами как только не изгалялись, а уж негров вообще презирали, ни во что ни ставили.

Вот послушайте историю про одного андалусца. Он, бедняга, так наголодался, что велел сыновьям украсть маниоки, которая росла по соседству. Сыновья притащили мешки с маниокой. Сварили ему целый котел и поставили — на, мол, ешь. Тот стал наворачивать. Через полчаса один из сыновей говорит отцу:

— Смотри, папочка, как бы ты нас заодно не проглотил.

Но старик слова не мог выговорить, потому что ему все горло крахмал забил. В маниоке крахмала-то дополна.

Другой андалусец умер и отправился на небо в рай. Доходит до ворот, а там на облаках расселся святой Петр, важный такой, спесивый, по бокам ангелы стоят.

— Слушай, ты, — говорит он старику, — сюда въезжают только на коне.

Вернулся андалусец на землю дурак дураком и видит: навстречу ему негр.

— Слушай, негр, в рай пускают только верхом на коне, давай двинем туда вместе. Я сяду тебе на спину, нам обоим и повезет.

Вот тронулись они в путь. Добрались до ворот, и снова встречает их святой Петр, еще важнее, чем в первый раз.

— Как прибыл, андалусец, пешком или на коне?

— На коне.

— Ну, ладно, оставь его за воротами, а сам входи.

Да, негров ни во что не ставили. Ведь андалусец все-таки в рай попал.

Андалусцев на Кубе было очень много в ту пору. Хорошие работяги, но вот беда — пили по-страшному. Целыми ящиками покупали пиво «Тропикаль негра». Я знал одного по имени Бенито Горвеа — ну, этот пил мастерски. Сядет под кустами в «Ла-Тропикаль» и пьет со своими дружками. Все пьяные, а ему хоть бы что. За вечер мог тридцать бутылок выдуть. На рассвете встанет и вместе с женой жарит в масле крендельки. Они ими торговали. Бенито славился крендельками по всей Гаване. Его жена и жена Константино Велоса — у этой ноги малость кривоватые — были родными сестрами. Всего сестер было четверо. И я в ту пору завел шашни с младшей. Искал хоть какую зацепку, какую соломинку, лишь бы не потонуть. О моей зазнобе не скажешь — дурна собой, но имя мне не нравилось — Леонсия. Она старалась во всем мне угождать. Однажды вдруг говорит:

— Переходи к нам, будем жить в тесноте, да не в обиде.

Я решился, думаю, надо попробовать. Наша комната была самая последняя, угловая, в старом доме на улице Эскобар возле Малекона. Бенито считался главой семьи. Он приходил домой пьяный в дым, но вообще-то был человек работящий и справедливый. Многое меня удивляло в их доме. Первый раз жил в семье андалусцев. Скучать не скучал и работал как заведенный. Посудите сами: все четыре сестры жили вместе, каждая при своем деле: у кого крендельки, у кого метелки для пыли, кто щетки для пола делает, кто еще какие, кто салфетки строчит — настоящая мастерская на полном ходу. Мне тоже пора делом заняться, и я говорю Бенито, что, мол, буду продавать щетки для пола. Я уже знал Гавану. Ноги к ходьбе привычные, крепкие. В тысячу раз лучше, чем мыть полы да возить грязь в конторах у этих наглых богачей, скупердяев проклятых. Среди торговцев щетками не часто тогда встретишь испанцев. Я свой товар не расхваливал, как кубинцы. Иду себе и иду. И продавал больше, чем они, потому что не чесал языком на перекрестках с приятелями, не тратил время на пирожки в закусочных у китайцев. Леонсия делала очень хорошие щетки — отличный товар. Они шли по сорок сентаво за штуку, а метелки из перьев — по реалу. За день, конечно, находишься, голова раскалывается, ноги гудят. Приходил домой неживой от усталости. Как выжатый лимон. Выпью воды или чего еще и валюсь на кровать. А то суну ноги в ведро с горячей водой и засыпаю, сны вижу. Меня частенько сравнивали с одним негром, он продавал газету «Дискусьон». Этот негр выходил из типографии в шесть утра и бежал по всему городу от старой Гаваны до самого дальнего района Серро. Его называли Скакунок, потому что он не ходил, а несся как угорелый. И я был не хуже. Товар у меня хороший, торговец я расторопный, так что многим подпортил дело. Нас, галисийцев, вообще уважали в работе, знали, мы народ серьезный, основательный, делаем все на совесть. Сказать, к примеру: моя служанка — из Галисии, все равно как сказать: в доме верный, надежный человек. Так и я. Кубинцы тебя обсмеют, а то и обидят, но в душе они знают: цены тебе нет. У кубинца на это глаз наметан.

Я выходил из дома в семь утра и в старой Гаване бывал около десяти. Там всегда ел «подарочную корзиночку». Сейчас объясню: «подарочная корзиночка» — это жареная треска с бататом, вкуснота необыкновенная. Мертвого из гроба подымет. А иногда «свисточки»: их делали из сдобного теста, и они походили на котлеты. Все совсем дешево. Так сказать, еда бедняков, но притом сытная. Сам Кид Чоколате, прежде чем стать кем он стал, приходил в «Паньо де Лагримас» на улицу Бланкос, съедал две-три корзиночки, несколько пирожков, а уж потом брался за дело. Он тоже продавал тогда «Дискусьон». По мне, самая лучшая газета в те годы. Когда он стал чемпионом мира по боксу, китайцы повесили на своей закусочной надпись:

«Сдесь Кид Чоколате».

Надо было иметь свинцовый желудок, чтобы заглатывать столько жиру и не окочуриться. Но галисийцы поневоле мастерили из свинца все внутренности. Даже Штейнгардт, миллионер из миллионеров, владелец всех трамваев в Гаване, увидел однажды, как галисийцы в страшную жарину чинят трамвайные линии, и заорал: