— Пропади пропадом эти галисийцы! Вон едят хлеб со всякой пакостью, набивают утробу жиром, гнут горб под таким пеклом — и хоть бы что, а я мучусь животом. Да я все свое состояние отдам, лишь бы с ними здоровьем поменяться!

Штейнгардт номер от приступа печени. На Кубе говорят: «Кому бог даровал благо, тот у святого Петра в милости». У нас, галисийцев, желудки, слава богу, отменные. Мне вот третьего марта исполнилось восемьдесят, а я и теперь поем на ночь галисийского бульона и буду спать без просыпу.

Я, значит, рассказывал вам про андалуску. Леонсия была хорошая штучка, и ничего путного у нас не получилось. В их доме творилась полная кутерьма. Бенито вроде за главного, а командуют женщины. Как это выходило? Он им что-нибудь накажет, уйдет торговать горячими крендельками, ну, они и делают все наоборот, по-своему, особенно его жена, кривоножка. Между собой сестры хорошо ладили, прямо водой не разольешь. Все до капельки друг другу рассказывали про свои семейные дела. Из-за этого пошли дрязги между мужьями. У сестер мир и согласие, а мужья на дыбы от их сплетен. Как-то раз надо было красить дом — от сырости краска отлетала быстро. И я говорю Леонсии:

— Мы вместе с Бенито покрасим. Он одну половину, я — другую.

Но какое там! Анхелита тут же завелась:

— Бенито побелит в два счета. Он мастер, ему и заниматься этим делом.

Чтобы особо не тратиться, купили побелку. Эта побелка такая холодная, что вспомнишь и холода в Галисии. Бенито — вот уж кто ишачил до обалдения. А еще говорят, будто одни галисийцы привыкли к хомуту на шее.

Бывало, спросят Бенито нарочно, чтобы позлить:

— Откуда взялись курро (так называли андалусцев)?

А он с маху ответит:

— Из курицы повылазили.

Он умел ставить всех на место. Меня, между прочим, не особо задирал. Да и виделись мы с ним только вечером. По воскресеньям я с Велосом и Гундином играл в домино, звал их к себе.

Бенито был на редкость упрямый. К нему с советом не лезь. Сунешься — и он сразу отрежет, что у него, мол, все заранее продумано и рассчитано. Меня частенько обзывал недотепой.

Когда я увидел ведра с холодной побелкой, мне стало не по себе. Каждый знал: при такой капризной погоде, как на Кубе, схватить воспаление легких ничего не стоит. Но разве Бенито скажешь хоть слово поперек? Я и смолчал. Это было в воскресенье. Анхелита все ему приготовила — батон хлеба, бутылку вина, кисть и ведра с побелкой. А Бенито, как назло, в тот день — никуда: нездоровилось ему сильно. Из носу сопли текли, вроде гриппом заболевал. Но из-за упрямства ничего не сказал.

— Бенито, погляди, ты вон чихаешь без конца. Побелка холодная, оставь все на другой раз.

— Мой муж знает, что делает, Мануэль.

Я прикусил язык и стал с Леонсией скручивать веревки, пусть, думаю, как хотят. На все воля божья. Анхелита ставила ему ведро с побелкой на лестницу, а он что есть силы махал кистью из стороны в сторону, даже в последней комнате было слышно, как он старается. Свое «я» — вот что он хотел показать, уж поверьте. Часа через три или четыре Бенито спустился с лестницы весь бледный, дрожит, чуть не корчится от озноба. А жарища была ужасная. Выпил он стакан вина и съел почти весь хлеб. И прямо на наших глазах стал распухать, раздулся, как шар. Потом облился под душем холодной водой и сразу сделался лиловым. Анхелита только твердит:

— Обойдется, дорогой, обойдется!

Но не обошлось. Такая на него напала болезнь — без кашля, без всего, похолодел весь и тут же испустил дух. Анхелита кричала:

— Бенито, проснись!

А Бенито, бедняга, лежал с открытыми глазами, пока я их не закрыл.

Вот из-за такой дури, из-за такой блажи случилась беда у блажных андалусцев, с которыми меня свела судьба. В голове у них какой-то клепки не хватает. Мы, галисийцы, куда мозговитее. А им, я вам скажу, им лишь бы кого переупрямить…

С Леонсией у нас быстро все разладилось. И причины на то понятные. Анхелита стала полной хозяйкой в доме. Волю большую взяла. Велела мне продавать крендельки, а я — ни за что. Тогда она нашла молодого парнишку и всучила ему лоток. Торговля шла, но все хуже и хуже. Да и жизнь в городе становилась изо дня в день труднее, хоть бы кто что покупал. В довершение всех бед мне зашибло ногу доской, вот с той поры и охромел. Сам виноват — не захотел гипс накладывать. Таскался со щетками на плече, а нога синяя, распухшая, как баклажан. Несколько месяцев промучился, потому и остался хромой.

Леонсия стала какая-то настырная: войду в дом еле живой, а она:

— Мануэль, иди скорей есть.

У меня глаза слипаются, а она:

— Мануэль, ты что не моешься? Вода нагрелась.

Куда там, к черту, мыться! У меня ноги подламываются, мне бы бухнуться на матрас и заснуть, а грязный или не грязный — все едино. Леонсия мне, конечно, нравилась, но и поднадоела сильно, честно скажу. Правда, готовила она хорошо и обихаживала меня — лучше нельзя. В тот самый день, когда к власти пришел Саяс[231], я случайно встретился на Прадо с сыном Антонии Сильеро — Конрадо. Мы с ним век не видались. Я всегда помнил, сколько он мне сделал добра, но не мог выбраться к нему ни на площадь Польворин, ни домой, в Буэнависту. Посмотрел на него — очень он изменился к худшему, с лица спал.

— С победой! — кричит.

— Чего там победа-распобеда? Вон видишь, какое добро таскаю на горбу?

Шесть щеток никак не мог продать — целый день с ними таскался. Такого еще не бывало. Сплошная невезуха. Да… попробуй продай что-нибудь в Гаване или найди какую поденную работу, когда везде все врозь да вкось. Даже поезда не ходили. На транспорте забастовка, и грузчики бастуют.

— Чего хромаешь?

— Так, доской зашибло.

— Парень, пойди сними с себя дурную силу.

Это колдовство да знахари ни черта не помогали. Но народ верил. Леонсия — та вовсю. Надоела она мне порядком. Сил не было слушать про ее сны. То ей приснится дьявол, то священники с ней в постели, то беззубая ведьма…

Я рассказал Конрадо про свое житье, и он пообещался устроить меня грузчиком. Но ясно — сболтнул. Что он мог сделать для меня, когда свою-то жизнь не склеил? Сидел все в той же закуте на Буэнависте. Венгерка умерла, и он сам хозяйничал как мог. От него ли ждать помощи, когда ему хуже, чем мне?

— Ладно еще, у тебя постоянная работа.

— Так это ж не работа, а каторга, Мануэль.

Мне стало жаль Конрадо, и я привел его к нам — познакомить с Леонсией и угостить ужином. Как-никак, а за первый бифштекс, который я смолотил в Гаване, именно Конрадо выложил свои деньги.

Мы сели в трамвай часа в три. Не успели войти в дом, Леонсия сразу с упреком — почему ни одной щетки не продал. Я ей такое загнул в ответ, что она осеклась. Ишь ты, попрекать меня на глазах у приятеля, да лучше не знаю что услышать, чем бабские упреки.

Они с Конрадо сразу снюхались. Пошли у них веселые разговоры, смешки, шуточки, переглядывания. Я прямо оторопел.

— Знаешь, Леонсия, он первый, кто меня накормил на Кубе.

Анхелита, сестра Леонсии, за весь вечер слова не проронила. Строгость блюла. Совсем молодая вдова и очень властная — чтобы все, как она захочет. Ей, похоже, не понравилось, что я привел гостя. В мою сторону даже не смотрела. Конрадо заладил приходить по воскресеньям. Играл с нами в домино и глушил агуардьенте бутылками, как воду. Леонсия от каждой его шутки в хохот. Особенно заливалась, когда он, захмелев, в сотый раз рассказывал про одного андалусца.

Этот андалусец, значит, большая стерва, приехал в Гавану на заработки из Кадиса, где осталась его мать. В Гаване ему повезло, он сразу нашел работу. Скопил быстро деньги и купил матери попугая. Нашел, что послать в подарок — старого общипанного попугая. На Кубе проведут любого андалусца, хоть самого хитрого-прехитрого. А этого провели — нарочно не придумаешь. Попугай тарахтел, как заведенный, и ночью и дном, А уж когда попал в деревню к старухе, вышел полный конфуз. С ходу начал кричать: «Чтоб тебя разорвало, мать твою так!», и всякое такое. Старуха вскорости прислала сыну письмо:

«Дорогой сын, подарил ты мне не птицу, а бесстыжую тварь. Она весь дом изгадила и всех обругала. Как только твой отец войдет в дверь, она кричит: «Чтоб тебя разорвало, мать твою так!» Отец долго не терпел, взял и свернул ей шею. Мне эту птицу жалко, потому что перья у нее были все разноцветные».

Конрадо быстро сошелся со всеми, кто ходил к нам играть в домино. Испанцы всегда с расположением к кубинцам, с открытой душой. Но домино — игра, которая может распалить человека вмиг. И вот однажды Гундин с Конрадо дошли до драки. Гундин так его тюкнул, что тот грохнулся на пол. Леонсия при мне кинулась к Конрадо на выручку. Я почуял что-то неладное, а потом говорю себе: «Мануэль, зачем зря грешить на людей?»

И сам бросился поднимать Конрадо. Но после этого покоя в доме не стало. В тот самый день, когда Конрадо ушел весь избитый, Гундин отозвал меня в сторону и говорит:

— Знаешь, Мануэль, хуже нет, когда с твоей бабой забавляются за твоей спиной. Конрадо с Леонсией…

Я, по правде, опешил. Гундин не соврет, он мне закадычный друг. А Конрадо, выходит, самый распоследний проходимец. Я в этом уверен. Только и сейчас не хочу зряшных разговоров.

С тех пор Конрадо к нам носа не показывал. Леонсия места себе не находила. Все не по ней. Меня до себя не допускает. Бывало, приду с нераспроданными щетками домой, а она в мою сторону не глянет, будто мы чужие. Я сам заметил, что Леонсия с животом, но она ни полслова об этом. Меня сомнения раздирают, особенно после того, как я поговорил с Гундином. В общем, взял и сказал Леонсии, что я тут ни при чем и что не дам ребенку свое имя. Она сразу в слезы, орет черт-те что, грозит из дому выгнать. Ну, я подумал, подумал и простил, мало ли, возьмут очернят человека, а на деле он не виноват. Только когда ребенок родился, ей деваться некуда. Смугленький, как кофейное зернышко — точь-в-точь Конрадо. Со мной ну никакого сходства. Я ей говорю: