— Леонсия, это не мой сын.

— Думай что хочешь! — только и ответила.

Ее сестра Анхелита стала гнать меня из дому. Нам, говорит, мужчины — лишние рты. У меня голова пухла от разных мыслей, не знал, как быть и что делать. Все-таки решился уйти. С тех пор о сестрах ничего не слышал. Не знаю даже имени ребенка. Вот так во второй раз поплатился я за свою дурь.

В ту пору меня одолела головная боль. Берет, хоть тресни, не носил, а к солнцу никак не мог привыкнуть. Снял комнатенку в Ведадо на деньги, которые еще остались. Жил на углу Семнадцатой улицы. Продавал воздушные шарики на ярмарках в Палатино, кубинские сласти, вернее — мулатские. Лучше этих сластей ничего не встречал. Я их приносил на гулянья — ромерии, и главными моими покупателями были дети. На галисийских гуляньях охотнее всего ели пирог с мясной начинкой. Кругом жарили и пончики и крендельки, но в первую очередь шел галисийский пирог.

На ромериях я познакомился со многими испанцами. Я, конечно, понимал, что неровня торговым людям, так, мелкая сошка. Из тех, у кого голова пухнет — чем прокормиться. Я не плясал муньейру, не пел алалу[232], не развлекался, как другие. Гордоман со своими сыновьями — вот кто гулял вовсю на этих праздниках. У них всегда деньги водились, потому что Гордоман по-прежнему лучше всех играл на гаите. Мне он так и не помог. «Ты, — говорил, — бродяга, одиночка». Его правда. Я всегда был сам по себе, людей сторонился. Да и теперь сяду отдохнуть на скамейке в парке на Пасео — и не дай бог, кто плюхнется рядом, не по нраву мне, и все тут. Вот с друзьями я горазд поговорить.

Жил я очень близко от Гундина и ходил к нему чуть ли не каждый вечер. Спущусь вниз по Пасео, а там рукой подать до особняка Конилей. Он у сеньоры Кониль высоко поднялся, полный хозяин, со всеми, с кем надо, ладил и брался за любое дело. И электрик-монтер, и садовник, и шофер, и все, что пожелаешь.

Как-то прихожу к Гундину, голова прямо лопается от боли.

— Слушай, Гундин, добывай мне работу! — говорю ему в сердцах.

— Да ты спятил, Мануэль, где ее взять? Подожди.

Я ушел. На другой день прикатывает Гундин на зеленом «форде» и говорит:

— Бросай свои сласти, есть для тебя дело.

Меня не отпускала мысль о постоянной работе. И вот пожалуйста — нашлась. Пока торговал сластями, даже раз в неделю не мог купить себе билет в кино. А уж о кеглях и говорить нечего. Вот когда стал работать подсобником у каменщиков, определился и с первой получки отправился в кино.

Сейчас расскажу все по порядку. Крутили картину про войну и защитников родины. Она называлась «Выкуп бригадного генерала Сангили». Показывали ее в цирке «Сантос и Артигас». Даже президент Марио Менокаль самолично дал этой картине визу — «одобрено правительством». Да, замечательная картина. Все было видно четко-четко, только очень быстро, не успеваешь следить. Люди будто бегут, скачут, головами вертят туда-сюда, ногами перебирают. Мы с Гундином вышли из кино точно пьяные. Он, по-моему, немного обалдел от выстрелов. Слышать мы их не слышали, потому что звука никакого, но дымки видны. И ведь стреляли прямо в зал, в зрителей… Мы просто рты раскрыли: сидим, смотрим на экран, а там на улицах пыль столбом, всадники кидают вверх сомбреро, творится бог знает что, но в зал ничего не попадает.

Потом я ходил на другие картины — и про любовь, и про разные приключения, смотрел их в кинотеатрах «Кампоамор» или «Олимпик». Еще видел военные картины о борьбе кубинских патриотов против испанских офицеров и солдат. В них, конечно, приукрашено многое. В каждой картине кубинцы одними мачете разбивали наголову всех испанцев. Но в кино — все выдумка, как и в книгах. Кино, я вам скажу, будет вскорости заместо книг.

Самое забавное, что мне запомнилось, — это случай с молоденькой галисийкой из дома Мендес Капоте. Семья Мендес Капоте дружила с хозяевами Гундина и с семьей Эвиа. Все они жили в Ведадо. Ту галисийскую девушку звали Висентой. Я хорошо ее знал. Очень была славная, но страшно пугливая. Руки всегда прятала в карманах фартука, какие носили все служанки. И молчунья редкостная. Об одном мечтала — вернуться к матери в Луго. Не знаю, кто ее пригласил в кино, помню только, что она сидела на несколько рядов впереди меня. Словом, показывают нам это кино, и вдруг на экране хлынул страшный ливень. Не видно ни дилижансов, ничего. Все залито водой. Лошади попрятались в стойла, прижались к деревьям… И тут слышим всполошенный голос Висенты:

— Беги, Мануэла! — Это она своей соседке. — Я все окна оставила открытыми!

Шум поднялся в зале невыразимый, кто хохочет, кто бьет в ладоши, кто свистит, черт-те что!

Слов нет, кино — штука потрясающая. Но я больше любил театр. Конечно, если выпадала возможность туда сходить. В ту пору галисийским театром считалась «Альамбра». Только я зачастил в «Актуалидадес» — маленький театрик на улице Монсеррате. Там ставили очень озорные, веселые комедии. И пела такая красивая мексиканочка, каких я потом в жизни не встречал. Среди мексиканок редко когда встретишь настоящую блондинку. Билеты в этот театр стоили совсем недорого, но духота была страшенная. В «Альамбре», конечно, все в тысячу раз лучше, только не всякий мог туда ходить. Для подсобного рабочего «Альамбра» была не по карману. Хотя одно представление стоило всего реал. В ту пору куда меня только не носило. Постепенно попривык, применился к кубинской жизни. А если бы нет, непременно пропал. На Кубе, к примеру, нельзя ни от чего отказываться. Скажут тебе: давай выпьем — соглашайся. Скажут: пойдем к девочкам в Сан-Исидро — соглашайся. Потом уматывай оттуда, когда захочешь. Некоторые испанцы по недомыслию держались за свои привычки. А что получилось? Сидели в своей скорлупе, и кубинцы их стороной обходили. Куда лучше сказать «да», а дальше исхитриться и сделать по-своему. Такому трудяге, как я, который едва на жизнь зарабатывал, главное было хоть что-нибудь отложить на потом. Никогда я не отбрасывал мысли вернуться в Понтеведру. У меня это гвоздем в мозгу сидело. Мечтал снова увидеть деда с бабушкой, сестру, с племянниками встретиться, которых я и не знал. Да об этом мечтал любой испанец на Кубе. Кто говорит иначе, просто врет. Одни не съездили, потому что денег не собрали, другие собрали, да обзавелись семьей. А при семье ты как бык в упряжке.

И еще на Кубе за все про все плати. Не то что у нас, в деревне. Здесь за цветы покойнику чуть не глаз отдай, вот какая цена. А в моей Арносе сходишь к реке, нарвешь букет маргариток — и клади их в гроб. Маргаритки в Галисии растут повсюду, как здесь желтый цветок — ромерильо. Я садовником никогда не работал, но в цветах понимаю, подковался у Гундина и канарца Пако Кастаньяса.

В Арносе услышат, что где-то рядом в бубен бьют или в барабан, бросят все как есть — коров, сено, да что-ни-что — и прямиком на праздник. А на Кубе такая путаница с этой поденной да почасовой работой, что с места не тронься. Каждая минута в цене, только вкалывай. Я иногда встану как столб и не знаю, какое у нас число или какой месяц. Мне скажут: «Мануэль, завтра двадцатое мая[233]» — или: «Завтра десятое октября[234]». А я в истории плохо разбирался, забуду — и с утра на работу. Приду — ни души. Мать родная, сегодня же национальный праздник! Меня эти праздничные дни только по карману били, потому как заработок пропадал. Мне нет лучше праздника — в кегли сыграть или в бильярд. Я, конечно, как и все, частенько заглядывал в кафе «Гавана» на углу Двадцать третьей и Двенадцатой. Там в бильярдной собирался народ со всего города. Играли хватко, одно слово — мастаки. Иногда на машине прикатывал президент Галисийского центра и сразу в бильярдную:

— Ну, как у вас дела?

Все к нему подсыпаются, хвостом виляют. А я — никогда. Разве была мне от него какая подмога в жизни? Но вообще-то президент простых людей не чурался, знал, что в бильярдной всегда полно нашего брата. Бильярд был дорогим удовольствием. Плати пятьдесят сентаво за час и радуй душу. Только я очень переживал, когда проигрывал. А кто не переживает? Но я особенно. У меня начиналась такая головная боль, хоть ложись и умирай. Одно спасало — выпить два-три стакана горячей воды с содой. Это средство от любой болезни излечивает, не сравнишь ни с таблетками, ни с уколами. Вывернет тебя наружу в туалете — и хвори как не бывало. Из-за этих головных болей не сумел я стать настоящим игроком в бильярд. Не могу проигрывать. Такое со мной начинается — вот-вот удар хватит.

В этой бильярдной я со многими земляками познакомился. Ко всем с уважением, но близко ни с одним не сошелся. С кем свел дружбу — а почему, шут его знает — так это с негром, сенатским рассыльным Рехино Аросареной. Хороший человек, и любил нас, галисийцев. Душою чище, чем самый белый на свете. Меня он опекал как родного внука: и подскажет, и совет даст дельный. Лет ему было больше, чем маяку на крепости Эль-Морро. Но усталость его не брала. Из бильярдной прямо в театр «Пайрет» или в домино, и всегда с нами, с галисийцами. Рехино с детства жил в доме у Баро — богачей, миллионеров. Он там знал все про все, даже где они прячут золотые монеты. Ему-то и случилось раскрыть тайну диктатора Мачадо. Как-то раз Рехино прислуживал на празднике в одном богатом доме в Ведадо. Накрывал столы, готовил для гостей ванны и все такое, как слуга самый опытный. Ну, значит, приходит туда Мачадо — его только-только сделали президентом — и говорит хозяйке дома, что, мол, хочет принять ванну. Мачадо был не один, а с секретарем, который принес чемоданчик с мылом, бельем и всякими вещами для купанья. Рехино приготовил все, как положено. Мачадо вошел в комнату при ванной и попросил Рехино помочь ему. Секретарь и Рехино вмиг подали президенту полотенце, тальк и что нужно… Через какое-то время выходит Мачадо из ванны, а на нем штаны длинные и красные, как зрелый мамей. Рехино закусил язык — ни звука. А потом растрезвонил повсюду. Рехино говорил — я-то в их делах не смыслю, — что Мачадо самый настоящий колдун и что носит исподние красные штаны по велению святой Варвары, вернее Шанго[235] — бога всех сантеро. Из-за этой истории Рехино натерпелся немало. Из дома миллионеров Баро его тут же выставили. Но негр духом не пал: у него было много друзей-приятелей. Он вообще был не промах — в одной ванной искупался с родной тетушкой сеньоры Кониль. Представляете, оба плещутся голышом. Он черный, как вакса, а она вся беленькая, да и к тому же богачка, каких мало. Рехино сам рассказывал об этом на каждом углу. Скандал был на весь город. Теперь другое время. Все идет к равенству людей и белых, и черных, и каких хочешь. Это, по-моему, очень справедливо. Когда я стал работать подсобником у каменщиков, у меня завелись приятели среди негров. Почти все подсобники были негры или галисийцы. Мы во всем были на равных, особенно я, если посчитать моих негритяночек… Ели всегда в дешевой закусочной. А то в тенечке у какого-нибудь дома или под навесом. Работали одинаково — пусть негры, пусть белые. Это вранье, что мы, галисийцы, знались с неграми, когда была выгода. Если попадался ленивый негр или проходимец, к нему одно отношение. А если он честный малый и работяга, принимали с дорогой душой. Раньше увидят негра с галисийцем за одним столом — и давай петь что-нибудь этакое: