Работал я кондуктором на линии Ведадо — Санта-Урсула, на линии, где ипподром, на линии Ведадо — пристань Луис или Ведадо — Сан-Хуан-де-Дьос. Главное, вовремя ухватиться за что-нибудь, пока стоящего дела нет.

Со сколькими людьми я в трамвае перезнакомился — не сосчитать. И все мне приятели. Даже то, кто не платил за проезд. Подумаешь: пятью сентаво больше, пятью сентаво меньше — миллионер Штейнгардт не разорится. Тут надо чутье иметь. Разве я позволил бы трудовому человеку пехом топать через весь город? Они, бывало, набьются сзади и делают вид, что газету читают. Ну, нет у них денег, вот и не платят. Я по лицу узнавал, кого пропустить, кого — нет. Встанет передо мной тип с наглой мордой, я тут же крикну: «Сойди!» А вижу — честный работяга, отвернусь, мол, не заметил. Именно в трамвае я по-настоящему понял, что такое Гавана, сердцем понял кубинцев и стал что-то соображать в политике.

Если самому приходилось ездить в трамваях, проделывал тот же трюк, не хуже моих пассажиров. Входил с книжечкой и карандашом и останавливался на задней площадке. Мол, я номера с кассы списываю. Кондуктора с этими номерами хитрили, ну, и сразу мертвели от страха, принимали за инспектора. Где тут брать с меня за проезд. Тогда на Кубе многие жили обманом, крутили-вертели как могли. Я-то в дураках не любил оставаться, усматривал, где какой подвох. Обзовут тебя презрительно: «Эй, ты, галисиец недоделанный», — и думают, что стерли в порошок, что ты постоять за себя не можешь. А когда попадали в переплет, как миленькие приходили клянчить — кто несколько сентаво, кто сигарету, кто рюмочку спиртного. Кубинцу сказать «нет» — дохлый номер. Он прилипнет — не отлипнет, пока своего не добьется. Года четыре я проработал с одним вагоновожатым. Звали его Эладио, и был он чернее ворона. Чуть не каждый день просил у меня сигарету. Такой характер. Загляни к нему в карман, там наверняка непочатая пачка. Я с Эладио и его женой ходил на ромерии. Ему очень нравились испанские праздники. Негры на Кубе вообще помирают по всему испанскому. Муньейру они не плясали, но в ладоши прихлопывали и веселились от души. Мы собирались большой компанией — Эладио с женой, Кастаньяс, Гундин и Велос со своими женами. Гордоман, Эстрелья, еще кто-то, теперь не вспомню. В ту пору у меня началась любовь с Маньикой. Я немного приоделся, не то чтобы модничал, но ходил в жилете, в сомбреро из тонкой соломки и с тросточкой. Эту тросточку мне подарил Сантораль, слуга сеньоры Кониль. Я в их доме по воскресеньям приводил в порядок оконные рамы, а он сказал сеньоре, что сделал все самолично. Совести у него — ну ни капли. Но Гундин говорил:

— Не ссорься с ним, Мануэль. Он тебе пригодится.

Мне, положим, от него только и перепала эта трость. Я с ней сфотографировался и послал фото деду в деревню.

Жена Эладио была сантеро. Ее все в городке Регла почитали как святую. Называли крестной. У нее было много крестников: она собирала их у себя в доме и угощала ромом со сладостями. Однажды жена Эладио попала в тюрьму, и мне пришлось подкинуть Эладио денег, чтобы он заплатил за нее штраф. Под арест ее взяли, потому что болтала много лишнего. Рассказывала о себе всем и каждому. Где могла, похвалялась, что в ней есть колдовские силы и что она прошла по дну Гаванской бухты, как Сусана Кантеро, о которой я много чего слышал, когда ездил с Фабианом на пристань. Обе считали себя дочерьми африканских богов. Жена Эладио любила присочинить невесть что, вот ее и упрятали в тюрьму. Вы не представляете, что было, когда ее судили. Во дворе суда набралась тьма народу. Все крестники явились как один. Она говорила, стоит ей запеть — к ней слетаются ауры[238] и ходят за ней следом, а ее вины нет в том никакой. Истинная правда! Как она запоет, ауры ее обступают, сами в руки идут. Она на них надевала синие юбочки, и они летали над крышами домов. Ауры — хищные птицы, но она их умела приручать. Эладио верил в колдовскую силу жены.

— Ты не представляешь, парень, ее слово — святое. Что напророчит, то и сбудется.

Ему никакого пути дальше вагоновожатого не было. Даже я, на что мне не везло с деньгами, зарабатывал больше него. Суд этот всех взбаламутил. Жена Эладио вышла к судьям совсем спокойная. Ее обвиняли в колдовстве, потому что ауры ходят за ней и пугают детей до смерти. Эладио мне рассказывал: судья приговорил ее к штрафу в сто песо и орал не своим голосом, грозил, что если она снова возьмется за это безобразие и будет приручать аур, он ее сгноит в тюрьме. А она хорошо ему ответила:

— Я никого не приручаю, сеньор судья. Они сами прилетают, как только я запою.

Судья крикнул, что она лжет. Крестники услышали это во дворе и расшумелись. Но когда судья стал читать про штраф, жена Эладио тихонько запела. Потом вышла во двор и запела громче. Сразу стали слетаться ауры. Некоторые садились ей на плечи. Крестники таращатся на это чудо, и глаза у всех круглые. А пока птицы весь двор забили. Судья с секретарем орут в перепуге:

— Уберите эту нечестивую, уберите колдунью!

Но надзиратели, по словам Эладио, как в землю вросли. Да все, кто там был, рты пооткрывали. Эта история много шума наделала в Гаване. Но лично я в свою тень и то не верю, так что мимо ушей пропустил. По мне, жена Эладио — очень даже симпатичная. Приятная такая женщина и обожала наши галисийские ромерии. Каких только невероятных историй я не наслушался на Кубе. В этой стране могут так удивить, что оторопь возьмет. Самые несусветные случаи приключаются. Тут надо ясную голову иметь, а то пропадешь. Это я всерьез говорю, совсем всерьез.

Трамвай выезжал с круга в Ведадо в шесть утра. Но я с пяти был на ногах. Привык просыпаться ни свет ни заря, когда с Фабианом работал. Мне нравится вставать рано — все кругом спят, утренняя прохлада голову освежает. А если вставал поздно по болезни или после какой пьянки — тело как деревянное и голова тяжелая. В моей деревне люди подымаются среди ночи. Коров доят и рожь вяжут. Днем у них других дел полно. И здешние крестьяне тоже по ночам работают. Я так думаю: тот, кто рано встает, устает меньше. Сам я не соня, но жизнь иной раз так брала за горло, что приходил и заваливался в кровать не раздеваясь. Лишнюю минуту поспать — и то слава богу. Особенно когда работал в две смены. Приду — и прямо в постель. Как есть — в брюках, в рубашке. Сплю до рассвета, а это, конечно, не тот сон. Когда работал на трамвае, так сильно не выматывался, хоть и ездил по две смены. Да и вообще интересно быть кондуктором. Сколько разных людей я перевидал, представить нельзя! И торговцев, и политиков, и служащих, в общем, всякий народ попадался.

Когда я впервые увидел Маньику, она ехала одна. Это я помню как сейчас. Налитая, точно спелое яблочко, и косы длинные. Она села в трамвай на углу Шестой улицы. Всего с месяц, как приехала в Гавану из Галисии. Я от Маньики глаз не мог отвести. Красивая, а главное — я давно с женщинами дела не имел, бабьего запаха не слышал. Мы с ней словом не перемолвились. Когда она протянула монету, я ей сказал:

— Спрячь, красотка!

Она сунула деньги в карман передника и глянула на меня. Сроду не встречал таких синих глаз, как у Маньики. С первого взгляда она мне приглянулась, уж это точно. Люди толкутся возле меня, а я ни у кого не беру денег за проезд. Думать забыл про работу. Уставился на девушку и усы подкручиваю. Впервые в жизни ладони взмокли от волнения. Через несколько дней я высунулся из окошка трамвая и вижу — она гуляет с хозяйским ребенком. Каждый раз, когда проезжали по Шестой улице, я чуть не наполовину вылезал из окна. Просто голову потерял. До того дошло, что решил пройти по Пасео вниз — может, увижу ее. Но не встретил. Оставалось одно: ждать, когда она снова поедет на нашем трамвае. К счастью, желание мое исполнилось. Однажды к вечеру вошла Маньика в трамвай, и я опять не взял с нее за проезд. Девушка улыбнулась, глянула ласково.

— Камешки покатились да и встретились, — только и сказал я. А потом спросил, куда она едет.

— Подышать свежим воздухом.

— Ты небось моя землячка?

— Не знаю.

— Я из Понтеведры, из деревни Арноса.

— Выходит, мы оба из Галисии, значит, земляки.

В тот самый день я узнал ее адрес. Чего зря время терять? Овца блеет — траву не щиплет. Вечером мы с ней встретились в парке, недалеко от дома Гундина. Болтали без умолку. В десять часов она сказала, что ей пора уходить. Но я завелся, точно бык, которому бандерильи[239] воткнули. Сказал самому себе: «Тут я маху не дам». Ни минуты не сомневался, что галисиечка была чистая, нетронутая, как дева Мария или еще кто…

— Ты вон хромаешь.

— Да нет, просто нога распухла.

— Хромой, сразу видно.

— Ну, что ты заладила! Ничего я не хромой.

Очень была веселая, но недотрога — с ней руки не распустишь. Поначалу мне это нравилось. Наверно, потому, что до нее у меня были женщины беспутные, видавшие виды. А Маньика себя не роняла. Она рассказала, что приехала на Кубу с рекомендательным письмом в один дом, где ее взяли нянькой. Но по ее рукам — они все растрескались — я понял, что она много чего делала в доме. Галисийские служанки очень работящие, не сравнить с кубинскими. Оттого на них и сваливали все домашние дела.

— Увидимся вечером?

— Так мне же стирать надо!

— А в воскресенье?

— Не получится. Я белье буду гладить.

Вот так. Я прямо из себя выходил, потому как она мне нравилась до безумия. Правда, когда я работал на стройке, мы с ней не встречались. Я ей всякий раз давал адрес, но она на стройку не приходила. Из-за Маньики я пытался добиться постоянного места на трамвае, да ничего не вышло. Постоянное место можно получить только сверху, через начальство, а у меня туда никакого ходу не было. Я совсем извелся. Каждый вечер бродил у дома Маньики, и хоть бы раз ее увидел. Однажды на рождество иду — весь дом в огнях, точно на ярмарке. Я улучил минутку, подозвал хозяйского ребенка и протянул ему карамельку: