— Позови Маньику, только не говори, кто я.

Мальчик знал меня, не раз катался со своей няней на трамвае. Он вбежал в дом, позвал Маньику, а вместо нее к дверям вышла его мать. Мы с ней чуть нос к носу не столкнулись. Она меня спрашивает:

— Вам нужна Мерседес Перес?

Я ей:

— Нет, мне надо поздравить с рождеством мою землячку, няню вашего сына.

Сеньора отвечает, что няня ее сына и есть Мерседес Перес. Не сразу до меня дошло, что Маньикой ее звали свои в деревне. Все у нас было поначалу неопределенно, ни туда ни сюда. Снова стали встречаться в парке, хоть хорошая погода, хоть плохая. Однажды она мне принесла пирожок с рыбой, еще горячий и очень вкусный. Вроде стала подоверчивее. В парке я к ней притронусь, обниму, но она очень была строптивая. Только попробую ее поцеловать — она меня сразу оттолкнет или по колену ударит. Прямо дикарка какая-то, право слово. И все-таки мы нравились друг другу. Сказать не могу, сколько месяцев ходил я такой полоумный. Думаю, впервые в жизни влюбился всерьез, по-настоящему. Бывало, на стройке размечтаюсь и молотком по пальцам — бац! Если работал на трамвае, еле дожидался конца смены, чтобы увидеться с ней. В те тяжелые времена у меня только и свету в окошке — моя Маньика. Когда Гундин и Велос с ней познакомились, она им не понравилась, мол, не подходит тебе эта девушка, и все. А я ноль внимания на их слова. Точно ослеп. Глаза не глядели на беспутных девок. Одна Маньика в голове. Хотел, чтобы все время была рядом. Денег накопил — полно. Не играл ни в кегли, ни в домино, ни в карты. Копченое сало с хлебом и кофе с молоком — вот и вся моя еда. А на Маньику тратился вовсю. Больше в жизни такого не было. Чуть с друзьями и приятелями не разошелся. Что только не вытворял, чтобы Маньике угодить. И чем она строже со мной, тем больше я с ума схожу. Нам всем по нраву то, что не враз достается. А она была увертливая птичка. У нее в голове одна мысль сидела:

— Мануэль, я хочу вернуться домой, в Галисию. Меня мама зовет, она уже старая. Давай поженимся и уедем.

А куда мне жениться? Еще не укрепился в жизни. «И на хорошую несушку хворь нападает, глядишь, и яйца все пропадают». А мне до хорошей несушки далеко. Иной раз никакой работы не добудешь. Ни плотником не берут, ни на трамвай. Что смог сберечь, еле на один билет хватало и чтобы как-то родных в Арносе поддержать. Эти деньги, скопленные для родных, были святыми, из них я не одного сентаво не брал. Лучше было сто раз через все мытарства пройти, через какие прошел. На Маньику, я уже говорил, тратился — дальше некуда. Однажды в воскресенье гуляем мы по Прадо и видим у одного типа попугайчика, который судьбу угадывает. Попугайчик клювом вытащил Маньике бумажку, а там написано: «Вас надет замужество и деньги». Мы оба рассмеялись. Но на душе у меня кошки скребли. Ни о первом, ни о втором даже помыслить нельзя. Просто все влюбленные живут без оглядки, ни о чем наперед не думают. Вот мы и смеялись. Ну, мог ли я привести ее в дом с этими грязными клетушками, на углу Семнадцатой, где приличные люди не жили — один я затесался. Сплошное жулье и развратники. Полиция от нас не вылезала. Нет, не из-за политики… Без конца то кражи, то кого порежут в драке. Даже мой сосед, китаец Альфонсо, был какой-то грязный тип. Приведет приятелей, и они сосут опиум из больших трубок. А ночью что-то кричит по-китайски, спать не дает — между нашими комнатенками стояла тонкая деревянная перегородка. Я, бывало, заору:

— Альфонсо, чтоб ты пропал!

А он засмеется и в забытьи — проснуться-то не может — тоже кричит:

— Молци, хломоноска, молци.

Жить в этом сарае — одна пытка.

Я от Маньики скрывал, где живу. Она меня спросит, а я ей: «В одном доме вместе с испанцами; не хочу я, чтобы они на тебя пялились». Я и правда до жути ревновал Маньику. Ни из-за одной женщины так голову не терял. С ней, я уже говорил, мы ходили туда, где раньше никогда не бывал. Купил модные брюки — книзу узкие — и касторовую шляпу. Первый раз я эти брюки надел, когда на пристани все встречали Адольфо Луке — самого лучшего на Кубе игрока в бейсбол. Своими глазами видел, что творилось — ему хлопали вовсю, а потом пронесли на руках по Малекону до крепости Ла-Фуэрса… Два-три раза мы сходили с Маньикой на вечеринки в Галисийский центр. Но Маньика до плясок не большая была охотница, зато любила слушать, как на бандолах и скрипках играют галисийские айриньос. Я, по правде, томился, а в ней душа так и загоралась.

Мы с Маньикой все парки обошли, все закусочные, на Марсово поле ходили. Никогда я потом столько уже не гулял, сколько с ней. Марсово поле было не ахти, какое сравнение с луна-парком! Хотя там показывали один номер очень интересный, что да, то да. Бискаец моего роста прыгал с громадной вышки в глубокую ямину с водой, и когда выходил из воды, все ему давали монеты. Нам нравилось смотреть, как прыгает этот смельчак. У него мускулы на животе были точно каменные. Жена у бискайца — бородатая и такая толстуха — не обхватишь, а он — худой, как жердочка.

На Марсовом поле карманников было полным-полно, да и проституток, куда ни глянь. Мы с Маньикой чаще ходили в луна-парк. Там в сто раз спокойнее и порядку больше. В луна-парке мы все пересмотрели. Даже комика Гарридо видели. Глаз не отвести, как он с матерью плясал румбу, и вместо барабана приспособили ящик. У нее талия повязана красным платком, а он в остроносых ботинках и в гуаябере. В луна-парке повсюду стояли киоски и были всякие представления. До чего смешные комедии показывали — обхохочешься. Чаще всего про негров и про галисийцев. В каждой пьесе у галисийца все получалось вкривь и вкось; поначалу негр обманывал его почем зря, зато потом галисиец доказывал, что у него котелок варит, и оставлял в дураках негра. Под конец они танцевали вдвоем румбу, и галисиец размахивал руками над головой так, будто это не румба, а наша муньейра. Этот галисиец в луна-парке играл на гитаре, а негр — на флейте. Такое не часто увидишь. Но самое смешное, что галисиец не был галисийцем, а негр — негром. Оба — самые настоящие кубинцы. На то и театр, в нем все можно переиначить.

Часто мы сидели у фонтана «Ла Индиа». Тогда еще и не мечтали о Парке дружбы. Около фонтана тоже было много интересного. Вокруг него собирались первые в Гаване фотографы со своими ящиками на трех ножках. Все хотели сняться возле фонтана. Один раз я тоже снялся и тут же послал фотографию дедушке. В письме дед написал, что я исхудал и что Гавана, на его взгляд, очень красивая. Это потому как сзади меня стояли густые деревья. Из его письма я узнал очень печальную новость. Я и сейчас гоню от себя все это, чтобы душу не травить. Дедушка написал, что мать совсем ослепла и водила пальцами по моей карточке, приговаривая со слезами: «Мануэль, Мануэль». Не смогла, бедняжка, увидеть меня на фото…

Маньике не нравилось, когда я работал на трамвае в две смены. Ей хотелось чаще гулять по вечерам. Но для иммигранта деньги — одна надежда вернуться когда-нибудь домой. А я только и мог что-то собрать, когда ездил по две смены, если, конечно, не находил плотницкой работы.

На улице Санта-Клара в доме десять жили две галисийки, которые хорошо знали родных моей Маньики. Мы нередко к ним захаживали. Они готовили обеды по недорогим ценам — настоящий галисийский бульон и белую фасоль, тушенную с корейкой. Обе сеньоры были уже а возрасте, но года себе убавляли вовсю. Мы с Маньикой со смеху помирали: нам, молодым, какая разница, сколько им лет? Та, что постарше, любила говорить, будто возраст женщины — это секрет. Маньика, девушка смекалистая, ей ума не занимать, сразу поняла:

— Знаешь, Мануэль, эта, по-моему, хочет следы замести, вот и уменьшает себе годы.

И правда, у пожилой галисийки, видно, было что-то в прошлом, о чем лучше помалкивать. К ним вообще ходили обедать какие-то подозрительные типы. Мы там наедимся вволю — и на трамвай, который по мосту шел. Раньше, как доедешь до моста через реку Альмендарес, полагалось платить еще пять сентаво. Мы платили и приезжали на пляж в Марианао. Кататься на трамвае — одно удовольствие. Дешево, и сидишь — отдыхаешь. Только вот клопы развелись в сиденьях и кусали сильно. Но если привыкнешь — ничего страшного: снимешь, точно обыкновенного муравья, и все дела. В Марианао тоже было много интересного. Продавали молочный шербет, это уж непременно. И еще разные молочные сладости, эскимо на палочке и ванильный шербет. Галисийская молодежь здесь не часто бывала, а мы зачастили. Нам нравилось проводить здесь время в воскресные вечера, когда самое веселье. Мы и могли приезжать только вечером, потому что Маньика по утрам работала, да и я тоже, если надо что-нибудь смастерить по заказу или покрасить какой-нибудь дом. Я, скажу вам, и малярничал, когда подворачивался случай.

В кафе «Асуль» держали испанку по имени Лус, которая гадала на картах. Она была с большой придурью и каждому говорила, что его ожидает веселая гулянка. Сестра этой полоумной — Сорайда — гадала на большой лампе. Что та, что другая — обе проходимки. Вторая жила в Марианао, в хибаре, на которой кто-то вывел желтыми буквами:

СОРАЙДА — ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА ДУШ

Маньике до смерти захотелось погадать, и я отвел ее к Сорайде. Вылетела она оттуда вся сияющая.

— Меня возьмут замуж и я увижу маму!

Я тоже обрадовался, хоть и знал, что Сорайда врет почем зря. Через какое-то время я прочел в газете «Дискусьон»,что этой гадалке шилом прокололи шею. Она нагадала одному типу главную премию в лотерее. Он купил билеты на все деньги, которые собрал за долгие годы, и ничего не выиграл. Вот так отправилась на тот свет Сорайда.

В Марианао нередко случались темные истории, и потому мы стали ходить в кафе «Медина» на углу Двадцать третьей улицы. Там проводили время многие испанцы. Не богачи, а такие же безденежные, как я. Это кафе было деревянное, в два этажа: наверху зала, а внизу подавали разную еду. Там я и познакомился с Антонио Мариа Ромеу, по прозвищу Косой. Он играл на пианино, и мы танцевали кубинские дансоны и соны, а не только испанские танцы — чотис и пасодобль. Антонио Мариа был заядлым игроком в бильярд. Иногда, если позволял карман, я с ним пробовал сразиться. Потом поднимались наверх, и он играл дансоны, очень красивые. Мы с Маньикой мало танцевали, но ей нравилось приходить со мной в это кафе. Там собирались служанки — по большей части девушки из Галисии и Астурии — со своими кавалерами и женихами. И народ из других мест. «Медина» и «Кармело» были самыми любимыми кафе испанских переселенцев в Ведадо. Иногда на гаите играл Гордоман. Он приходил с Арсенито, Анхелином и женой. Гордоман точно сговорился с Гундином:


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: