Весело можно было провести денек и во время традиционного весеннего праздника, потанцевать вокруг «майского дерева» — столба, украшенного цветами, полюбоваться состязанием лучников в честь Робина Гуда. Любили потешиться и во время маскарада, когда ежегодно 5 ноября по улицам с гиканьем и улюлюканьем таскали, а затем сжигали чучело Гая Фокса — в обязательных белых перчатках и с неизменным фонарем в руках. Между тем стража, согласно театрализованному представлению, совершала с факелами обход подвалов парламента, разыскивая якобы прячущегося здесь офицера Гая Фокса — участника и главного исполнителя Порохового заговора, пытавшегося в 1605 году взорвать парламент и убить короля.

Любители более острых ощущений направлялись в игорные дома (хотя азартные игры и запрещались законом, но были весьма прибыльным делом).

Куда более пристойным, чем хождение по игорным домам, считалось посещение кофеен, тех самых знаменитых лондонских кофеен, которых насчитывалось в городе около пятисот. Здесь за чашкой кофе встречались с друзьями, коротали время в долгих беседах, просматривали свежие газеты и журналы, спорили о последних политических событиях, обсуждали литературные новинки. Память о некоторых из этих своеобразных клубов жила долгие годы. Кофейня Вилля, где встречались поэты; кофейня Слафтера, куда хаживали художники и музыканты; кофейня Кэта, которую в течение двадцати лет посещали литераторы, сторонники партии вигов; кофейня «Сент-Джон», запечатленная У. Хогартом в «Современной полуночной беседе»; кофейня Кинга, которую в ту пору содержала его вдова — вороватая Молль и в которой тоже усматривали прототип Молль Флендерс. Но хотя она и объявилась на лондонской сцене в 1721 году (тогда же стала женой Тома Кинга, владельца кофейни, также изображенной У. Хогартом на гравюре «Утро») и побывала в Ньюгейтской тюрьме, у нее, как считают сегодня, мало оснований претендовать на прообраз героини Дефо.

Своего рода неофициальным спортом считались дуэли, возбуждавшие нездоровое любопытство. Поводом для поединка могла послужить самая незначительная ссора. Иногда дуэли превращались в настоящие массовые побоища. Об одном из них сообщал «Уикли джорнэл» в мае 1720 года: около полуночи, писал журнал, «собрались сто джентльменов-дуэлянтов и сопровождающих… многие получили смертельные ранения; караульные, которые пытались навести порядок, были убиты. В конце концов прибыл конный патруль…»

После таких «развлечений» неплохо было промочить горло в каком-нибудь кабачке или таверне, благо в столице их насчитывалось тогда более семи тысяч. На сто лондонцев по питейному заведению! Алкоголизм, словно эпидемия, охватил городское население, и измерить количество спиртного, поглощавшегося в винных лавках, было невозможно. Вот отчего — гравюра У. Хогарта «Переулок Джина» не казалась его современникам преувеличением. Характеры и детали сцен взяты художником из жизни. Такова грязная, полуодетая женщина. С безучастным испитым лицом она роняет ребенка на камни мостовой. У ее босых ног одурманенный спиртом, обессилевший продавец баллад. «Купите мои стихи, — бормочет близкий к смерти бедняга, который послужил художнику моделью для этого типажa, — и я дам вам стакан джина ни за что».

На улице мы видим и другие жертвы «королевского джина»: мужчина, сквернословящий перед винным погребком, женщина, продающая скарб ростовщику, молодая девушка в гробу. На чердаке фигура повесившегося, а на двери винного погребка надпись: «За пенни будешь пьяный, за два пенни будешь мертвецки пьяный. Чистая солома ничего не стоит». Жуткая, предостерегающая картина, словно сочащаяся джином и пропитанная спиртными парами. Этой своей гравюрой, а также другими, в частности «Монументом Джину», У. Хогарт добился того, что парламент издал билль об обложении высоким налогом розничной продажи джина. Тогда начались так называемые джинные бунты, кровь погибших смешивалась на улицах со спиртом, вытекавшим из разбитых бочек. Во время одного из таких бунтов было убито 282 человека, не считая тех, кто умер, напившись неочищенного спирта, после того как был разгромлен винокуренный завод Лэнгдейля, и повешенных за участие в этом бунте. Случались и иные возмущения. В бунте 1719 года приняло участие 4 тысячи ткачей, в восстании рабочих — еще больше: они протестовали против того, что их ирландских братьев нанимали за меньшую плату. Бунтовали лакеи, когда хозяева запрещали им посещать театр; солдаты, недовольные палочной дисциплиной; бывали хлебные бунты и церковные. В общем народные возмущения являлись нередким явлением в английской столице. Столь же обычными были и убийства, причем не те, что совершались бандитами ради грабежа, а те, что были лишь порождением века жестокости и насилия. Любой пьяница, которому почему-либо пришлась не по вкусу ваша шляпа или того хуже — физиономия, мог запросто прикончить вас. Поэтому мужчины носили шпагу совсем не ради моды.

Жестокость воспитывалась и зрелищами. Толпы зрителей собирались в Бир-гарден поглазеть на травлю собаками самых злобных и огромных медведей, когда-либо существовавших в Англии, как сообщала реклама. «Можно увидеть также травлю быков собаками», — говорилось далее в объявлении, помещенном 9 июня 1716 года в «Уикли джорнэл». В конце предусмотрительно указывалось и время начала «состязаний» — 3 часа пополудни, так как «этот спорт продлится долго».

Но самым популярным зрелищем, неизменно привлекавшим огромное число людей, была казнь преступников. В эти дни (они объявлялись нерабочими) на улицы выходил буквально весь Лондон. Да что там улицы, крыши домов, деревья, колонны — все, откуда можно было увидеть предстоящее зрелище, занимали любопытные. Можно сказать, что это был огромный массовый спектакль, разыгрывавшийся на открытом воздухе.

Смертные казни (по закону непременно публичные) совершались прямо на площадях и улицах, на Черинг-кросс, на Бирже, у ворот Темпл-бар, в Ковент-гарден, а также на Тауэр-хилл, где издревле лишали головы лиц высокого происхождения. Для них же существовала привилегия — вольнонаемный палач. Прикосновение профессионала считалось бесчестьем, и аристократам предоставлялась возможность его избежать. Что касается большинства простолюдинов, приговоренных к смерти, то их чаще всего казнили в Тайберне, на огромном лугу в двух милях от города. Сюда съезжались и приходили со всех его концов. Даже великосветские кокетки в сопровождении щеголей кавалеров стремились не пропустить «ярмарку в Тайберне» и, случалось, платили немалые деньги за места на трибунах поближе к виселице. Но и те, кто не поддавался общему ажиотажу и не помышлял о походе в Тайберн, считали публичную казнь весьма полезным делом. Самуэл Джонсон признавался своему другу и биографу Джеймсу Босуэлу: «Казни должны привлекать зрителей. В противном случае они не будут отвечать своей цели». Однако маститый писатель ошибался. Зрелище казни отнюдь не очищало души и не пробуждало мысли о том, что преступник получил по заслугам. Наказание не устрашало — слишком дешево ценилась человеческая жизнь. Напротив, зрители, воспитанные на жестокости и насилии, получали удовольствие от самой процедуры. Преступник же, как бы исполнявший главную роль в этом грандиозном действе, был далек от того, чтобы разыграть из себя кающегося грешника. Эшафот или виселицу не считали преддверием неба.

Ровно сто лет спустя такую же картину наблюдал Виктор Гюго на Гревской площади в Париже. Поэт был поражен праздничным настроением, охватившим толпу в ожидании казни. «Все окна домов были усеяны зрителями, — писал он, отмечая, что многие окна сдавали внаймы за дорогую цену, — и там, грациозно облокотившись о подоконники, сидели молодые, нарядные женщины с бокалами в руках». С тех пор поэт не переставал гневно возмущаться смертной казнью, многие годы добиваясь ее отмены. Как добивался этого же Чарлз Диккенс, протестуя против варварских зрелищ, и в его дни все еще собиравших толпу в 50 тысяч человек. Ведь отменили же в свое время казнь путем отсечения головы, резонно напоминал писатель. Последним, кто подвергся этому наказанию, был лорд Ловит, мятежник и авантюрист, обезглавленный в 1747 году. Добивался писатель отмены и другого, не менее жестокого обычая, за который ратовали сторонники «теории» устрашения. В газете «Таймс» Диккенс не раз выступал против того, чтобы тела казненных оставляли висеть на виселице, бережно укутав их в халат, предусмотрительно — на случай непогоды (!) — пропитанный дегтем. «О, экономная страна, просмаливающая повешенных!» — в свою очередь восклицал по этому поводу В. Гюго.