Ванда положила свою маленькую руку на тонкую белую руку Ирэн, оставшуюся лежать на черном платье.

– Вы ребенок. Но я понимаю вас. Но только, ради всего святого, если ваше сердце переполняет такая жизнерадостность, будьте осторожны. Пламя притягивает пламя, это неизбежно, вы знаете. И поэтому я снова повторяю, будьте осторожны!

– Спойте мне что-нибудь, – попросила Ирэн.

После чая Ванда уехала домой. Как только автомобиль отъехал, она нахмурилась.

В этот вечер, сидя у своего туалета, она сказала своему мужу:

– Вся беда в том, мой друг, что сильное чувство – опасная вещь.

Позже, сидя в карете по дороге в оперу, она неожиданно склонилась к Рудольфу, оставив на его пальто след пудры.

– Если бы люди не женились… – сказала она. И в ответ на его недоумение:

– Каких людей, дружок, ты подразумеваешь?

Она ответила мягко:

– Тех, о которых говорю, мой властелин.

Бедность, может быть, очень благотворна для души, но часто она бывает весьма тягостна для тела. Наблюдать ее особенно удобно в Латинском квартале. По обычному представлению, он сплошь населен молодыми влюбленными. На самом деле, однако, молодежь, живущая там сейчас, не более склонна к любви, чем в тихом Чельси или в закоулках Бедфордского парка. Но правда то, что бедность здесь господствует, голод – вещь обычная, а сытость – редкое явление.

В феврале этого года в Париже было очень холодно, совсем так же, как в Вене. Слишком даже холодно для Жана Виктуара, голова которого, с ее огненного цвета волосами, страдала от резкого ветра.

Войдя в свою бедную комнату, он осмотрел ее с горькой усмешкой. Затем положил на стол свою скрипку и немедленно принялся быстро и со вкусом ругать погоду, свое искусство, самого себя, голод и отсутствие огня.

Это был очень стройный, высокий молодой человек. Юмор проглядывал в его лице, несколько слабохарактерном и очень привлекательном. У него были глаза серо-зеленого цвета, такие, какие обычно называют глазами газели, а волосы торчали на голове, как красная щетка. Одной из его привлекательных особенностей была его улыбка. У него были прекрасные зубы, которым было нечего грызть уже в течение восьми часов.

– Черт побери, – сказал он, фыркая, – ну и холодище!

Он засунул свои тонкие руки в пустые карманы. Его дешевый костюм блестел от продолжительной носки. Его ботинки были в самом плачевном состоянии. Манишка и воротник были из целлулоида. Вместо галстука был повязан кусок черной ленты. Носового платка не было. Он задолжал хозяйке за свою конуру и не представлял себе, когда и как сможет оплатить ее.

Он топотал ногами, стараясь согреться, и попробовал даже улыбнуться, но это ему не удалось. Все у него болело: желудок, голова, ноги. Ступни ног совсем замерзли. Он не видел никаких способов достать денег. Он охотно бы занял у кого-нибудь небольшую сумму, но он уже слишком часто прибегал к этому средству, чтобы решиться опять беспокоить своих приятелей. У него не было на примете никого, кто бы мог одолжить ему су.

Он снова выругался.

В конце концов он опять вышел на улицу, надев на голову свою печальную круглую шапочку. Он направился к овощному рынку на улице Кассон, не имея определенного плана, – разве только удастся подобрать на тротуаре несколько жареных каштанов.

Жан Виктуар быстро дошел до рынка и подоспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как старик в отвратительных лохмотьях и с еще более отвратительной физиономией ловко спрятал в карман несколько картошек, в то же время жалобно что-то выклянчивая у ничего не заметившего хозяина ларька.

«Вот дуралей! Не будет же он есть сырую картошку!» – подумал. Жан. Все же ловкость старого вора заинтересовала его и на короткое время заставила забыть собственные невзгоды. Он побрел по улице за стариком, с большим удовольствием следя за его манипуляциями с вязанкой хвороста.

– Он их испечет, вот что он хочет сделать!

Эта мысль, как молния, блеснула в его мозгу. Жан тотчас повернул обратно и подошел к ларьку с картофелем. Он сделал вид, что поскользнулся, и рухнул на ларек. Схватив несколько картофелин, он долго жаловался, незаметно пряча в карман похищенное.

На счастье, он встретил старого бродягу идущим по улице, и услужливо облегчил его на одну вязанку прутьев, так как у того было их две. Вернувшись домой, он развел огонь и великолепно испек свой картофель.

Некоторое время он размышлял о том, не будет ли благоразумно обратиться с просьбой о деньгах к своей сестре в Лондон. Как дочь своего отца, трудолюбивого учителя, его сестра, по естественному течению вещей, тянула лямку гувернантки. Она жила в одном семействе в части Лондона, называемой Кемберуэлл. Из ее писем Жан знал, что служба у нее тяжелая, так как с преподаванием совмещался ряд других обязанностей.

Ему не было стыдно обращаться за помощью к Анжель. Разве она ему не сестра? А разве он не артист? Иногда бывает выгодно чувствовать себя артистом, когда нужно заглушить колебания совести.

Все же Жан решил, что к Анжель обращаться не стоит: начать с того, что нет даже двадцати пяти сантимов на марку, а кроме того, если у нее и есть деньги, она может все-таки не послать ничего, и тогда прекрасная мечта о деньгах поведет лишь к разочарованию.

Он присел на корточках около огня, слегка раскачиваясь на каблуках и тщетно стараясь придумать, откуда бы раздобыть денег. Он играл на скрипке и играл хорошо, но никому не было дела до того, хорошо он играет или плохо. Горестный отказ его семьи признать профессию скрипача за карьеру вынудил его покинуть родной дом в Лионе с небольшими сбережениями, какими располагала его семья, к тому же не весьма благожелательно настроенная к его планам. Он захватил еще свою скрипку и два костюма, один – на каждый день, другой – выходной.

Латинский квартал, конечно, был единственным местом, где он мог поселиться. Вопреки предсказаниям всех, Жан сразу получил работу в оркестре одного кафе, причем ему самому казалось, что он этим оказывает хозяину милость. Его несчастное самомнение, не допускавшее возможности, что какой-нибудь другой скрипач может обладать таким же, как он, мастерством или пониманием, привело к тому, что ему было отказано от места в кафе как раз за неделю до смерти его отца. Жан отправился в Лион. Здесь он великолепно держал себя во время тяжелых похоронных сцен и уговорил Анжель, чтобы она сама зарабатывала себе на жизнь. Теперь он умирал от голода, а Анжель, которая могла бы быть ему полезной, была в месте, называемом Кемберуэлл – название, которое Жан не мог даже произнести. Она жила, несомненно, в не очень денежной семье, фамилию которой Жан даже и не пытался произнести.

В тот день он играл на улице, но его пальцы так замерзли, что он почти не мог держать смычка. Поэтому он вскоре отказался от своих попыток.

Огонь угасал. Жан наклонился над ним так низко, что его колени касались раскаленной железной решетки камина. Он запустил пальцы в волосы. Только они были роскошны из всего, что его окружало, и сохранили свой блеск.

В этот момент его артистическое сознание испытывало колебания. Обыкновенные буржуа лионского домика неожиданно оказались «родными». Круг его друзей, которых он всегда характеризовал, как «тупиц, погрязших в грошовом существовании», оказался для него, когда огонь потух, не лишенным некоторого интереса. Больше того, его собственное искусство показалось ему в этот момент не таким уж высоким, и он почти начал мечтать о получении места правительственного чиновника с прочным жалованьицем в три тысячи добрых франков в год.

Веселые огоньки плясали перед его глазами. За три дня он съел только небольшой хлебец, немного кофе и две печеных картошки. Огоньки образовали сияющую арку, а затем, словно желая продолжить свои упражнения, начали отделяться в виде огненных шариков, пляшущих по стенам и потолку. В комнате не было ни кровати, ни стула, – только расшатанный стол и деревянный сундук.