Глава 1

Сердце парня билось о его рёбра, в то время как простыни связывали его, обвиваясь хлопковыми кусками вокруг его дрожащих рук и ног. Горячее дыхание вырывалось из его лёгких резкими рывками, пока он боролся с их хваткой и безуспешно пытался держать слепой страх под контролем. Пот лился по его спине в темноте, сдавливая пространство, пока его руки вырывались из ночных оков. Пока он вглядывался в тёмные углы своей комнаты, прошло несколько минут, прежде чем его страх вырос в раскалённую добела ярость. После нападения прошло два года, но ночь за ночью сны продолжали мучить его. Было чудом, что он вообще спал. Даже с курсом таблеток, которые заставляли его пить так называемые врачи, он чувствовал себя ходячим трупом.

Описание подходило очень хорошо, потому что всё внутри него было мёртвым.

Он подавил волну тошноты, которая накрывала его каждое утро, когда заканчивалось действие лекарств, и скинул одеяла. Выглянув в щель между тяжёлыми синими занавесками, он сосредоточился на небе среднего запада за окном. Каждый его день был полон повторений и привычек, которые казались всё более странными. Например, странная игра в русскую рулетку, в которую он играл сам с собой каждое утро, говорила, что если небо голубое, и светит солнце, он сможет найти в себе смелость продержаться ещё один день. Однако, если он видел тёмное и мрачное небо, он переворачивался на бок, лицом к стене, и натягивал одеяло на голову. Его мать неизменно приходила проверять его, больше всего желая поцеловать его в лоб и пригладить взъерошенные ото сна волосы, но никогда не делала этого. Вместо этого она старалась не скорбеть о потере своего сына, а принять сломанного, бесформенного мальчика, оставшегося на его месте.

Резкие лучи солнца заставили его прищуриться, пока он смотрел сквозь щель в занавесках, так что он заставил себя встать. Майка с длинными рукавами прилипла к его телу, пропитавшись потом позднего летнего утра. Парень прижал чистую одежду крепче к своей груди, скользя в тонких носках по сколькому деревянному полу, пробираясь к ванной, чтобы начать свою ежедневную рутину. Всё в его жизни крутилось вокруг рутины. Каждое настроение, каждое действие, практически каждая мысль были под наблюдение и контролем лекарств. Ему хотелось бы всего раз прожить день без ограничивающего страха и боли и снова быть полностью функциональным человеком.

В восемнадцать лет его жизнь закончилась.

Тёмный деревянный пол, тяжёлые плотные занавески, мебель из вишнёвого дерева и тёмно-синее постельное бельё придавали его спальне особую мрачность, так что в смежной ванной всё становилось чуть ярче. Выкрашенная в голубой и персиковый тона, комната была обустроена в теме океана с берегами и ракушками. Этот декор должен был его успокаивать, но нет. Наверное, эту комнату он ненавидел больше всех остальных в доме — его нагота, его отражение, его стыд были там на обозрении, резко подсвеченные энергосберегающими лампочками в приборе над раковиной. Парень включил воду в душе, позволяя ей нагреться до самой высокой температуры, которую можно было вынести, и отошёл назад. Майка с длинными рукавами и спортивные штаны, которые становились ему всё больше с каждой проходящей неделей, упали на пол вместе с нижним бельём и носками. Глядя на стёртый узор на душевой занавеске, чтобы не смотреть на собственное тело, он отодвинул её и встал в ванну.

Пока вода стекала по его волосам и лицу, он видел каждый из своих шрамов, даже с закрытыми глазами. Они были выжжены на его сетчатке, как ужасающая карта его ошибок, и казалось, что даже малейшая передышка от них оставалась за пределами его доступа. Он поднял взгляд и увидел свой шампунь, гель для душа и другие принадлежности, которые аккуратно стояли на полке над головкой душа. Всё было на своих местах — кроме него. У него больше не было места. Он не жил; он не вписывался; он просто существовал. Мочалка царапала ему кожу, пока он мылся с натренированной, отстранённой сноровкой, терпя сильную боль и останавливаясь, когда его кожа становилась только розовой, а не красной. Хоть прошло больше года с тех пор, как его мать нашла его стоящим в душе на коленях, когда он расцарапывал себе кожу, ему не хотелось снова так её пугать. В то утро, всего через пару месяцев после того, как его выпустили из больницы, ему приснился один из самых ярких и реалистичных кошмаров. Когда мать наконец уговорила его выйти из душа, она села с ним на полу в ванной, держа метр расстояния между ними, пока он втирал алоэ в свои испещрённые шрамами конечности. То, с каким напряжением она держала свои руки при себе, вызвало у него внутри какую-то боль. Она так сильно хотела ему помочь, но не могла.

Никто не мог.

Вместо этого она напичкала его транквилизаторами из запасов, которые дал ей его последний психиатр, и рассказывала ему истории из детства, пока он пустым взглядом смотрел в потолок и пытался найти значение в крохотных узорах на штукатурке. Безопасность и невинность, которые он чувствовал в детстве, отобрали у него так, будто их никогда не существовало. Он не говорил об этом матери и молчал, пока она рассказывала, как ему нравилось играть в ванне. Она так сильно старалась связать его снова с тем мальчиком. Несколько психиатров пробовали с ним ту же тактику, пытаясь соединить его с ранними подростковыми годами. Однако, его мать заходила намного дальше, пробуя всё возможное, чтобы помочь своему сыну. Это не работало, и ему хотелось бы обратного, даже если только ради неё. К сожалению для них обоих, фантазии о дайвере в глубоком море или о сумасшедшем учёном, в которых он играл в ванне с пластмассовыми стаканчиками и пузырями, закончились. Тот мальчик был мёртв.

Выключив воду в душе, он протянул руку, схватил с полки полотенце и затянул его за занавеску. В маленькой комнате без окон висел тяжёлый и густой пар, а также запах геля для душа, который почти исчез. Парень провёл мягким полотенцем по своим рукам, ногам и торсу отстранёнными машинальными движениями, но его кожа всё ещё была влажной, когда он отодвинул занавеску в сторону и отчаянно схватился за свою одежду. Он отказывался открывать дверь ванной или даже ждать, пока вентилятор разгонит часть пара. Его майка прилипла к коже, пока он одевался, но только когда всё скрылось, спряталась его покрытая шрамами плоть, он смог вздохнуть полной грудью. Чёрная расчёска тряслась в его руке, пока он приглаживал свои короткие волосы натренированными движениями, не трудясь использовать гель или лак, к чему могли быть привыкшими другие парни его возраста. Это просто не имело значения. Люди при взгляде на него видели только одно: уродливый рваный шрам, который разрезал его лицо от правого уха к середине его горла. Так что то, как он укладывал или не укладывал свои волосы было малозначительно — никто всё равно не смотрел. Его родители думали о пластической операции, но он не выносил мысль о том, чтобы его снова резали, разрывали, обезличивали и трогали чужими руками, даже если это были руки доктора.

Парень оттолкнул эти мысли и начал чистить зубы, глядя в картину над раковиной. Успокаивающая, почти расслабляющая — она стала лучшей частью утренней рутины. Мир и спокойствие были заложены в сложные геометрические формы, заполняющие чёрную лакированную раму. Поначалу, когда приехал домой из больницы, забинтованный и сломленный, он сорвал зеркало со стены в ванной. Когда мать нашла его, он кричал, его руки были почти разодраны, будто уничтожение зеркала уберёт изображение разрушенного лица из его мыслей. До него не дошла идея повестить что-то вместо зеркало. Однако, его матери, единственному человеку, который знал его лучше всех, почему-то показалось, что картина будет смотреться лучше голой бесцветной стены. Она попросила его отца повесить картину, пока сама покупала подходящие к ней аксессуары. Ему понадобилось почти полгода, чтобы понять, что она искала идеальные полотенца и купила маленькое мыло в форме ракушек, потому что не знала, как помочь своему сломанному сыну. Ещё он понял, что она была права; голая стена постоянно напоминала бы, почему исчезло зеркало. Это было бы почти так же плохо, как оставить само зеркало.

Почти.

Оставив полотенце и снятую одежду на полу, парень схватил свой плеер и потрёпанную книгу в мягкой обложке из своей перегруженной прикроватной тумбочки и спустился по ступенькам на кухню. Он практически чувствовал себя ребёнком в своей большой по размеру одежде — в одежде, которая подходила ему всего несколько месяцев назад. Он держался очень близко к перилам, замкнувшись в себе, и остановился внизу, чтобы оглядеться.

— Доброе утро, Аарон, — весело произнёс его отец, но его улыбка померкла, когда Аарон просто кивнул и прошёл мимо стола, за которым сидел пожилой мужчина, расслабленный и погружённый в свою утреннюю рутину. Огромный полированный стол, за которым каждый вечер ужинала вместе его семья, стоял между кухней и открытой гостиной. Аарон был благодарен за этот свободный дизайн, потому что начинал чувствовать клаустрофобию в окружении своей семьи — из-за внимания матери, разочарования отца и возмущения братьев.

Его младшие братья, Аллен и Антони, ещё не спустились. Аарон, Аллен и Антони — их три «отличника», как шутили его родители до того, как первый отличник стал неудачником (прим. в образовательной системе США буква «А» соответствует отличной оценке).

Как любым другим утром выходного дня, его отец пил кофе и читал газету. Его брюки и рубашка были идеально выглажены, галстук аккуратно завязан. Не хватало только пиджака, который висел на спинке его стула, готовый дополнить идеальную картинку, которой был его отец. Джон Даунинг был воплощением стабильности и успеха, что только подчёркивало неспособность его сына справиться с жизнью. Будучи практически слишком красивым, его отец подстригал свои чёрные волосы в удобном и элегантном деловом стиле, и проблески седины — без сомнений вызванные по большей части Аароном — придавали ему изысканный вид.