Таре не было бы никакой пользы узнать правду об этом ужасном деле. Потому что яд внутри нее уже распространился достаточно глубоко.

- Скажи мне, что делать, - попросила Тара.

- Ты торопишься, девочка?

- Мы оба. Мне нужна моя сестра. И ты не можешь позволить себе так долго разговаривать по телефону.

После этого дыхание Бугимена снова участилось.

- О'кей. Слушай.

- Я слушаю.

- Лайман-Парк.

- На берегу озера.

- Да. Там есть телефонная будка...

- Одна у филармонии, другая у пляжного домика.

- Совершенно верно, Тара. В девять тридцать ты будешь в той, что у дома на пляже. Я позвоню тебе туда. Ты ответишь. А потом я расскажу тебе, что делать.

- Ладно.

- Помни, Тара. Никаких полицейских. Никого. Это наше дело. Только между нами, - затем он несколько секунд тяжело дышал в трубку для пущего эффекта. - Не допускай никого в игру.

Затем он повесил трубку, и Тара сделала то же самое; что-то бурлило внутри нее. И вот так она оказалась втянутой в паутину Бугимена... или он – в ее паутину.

31

Тара ждала 21:30.

Вот тогда-то игра и начнется снова.

К этому моменту она уже не была настолько наивной, чтобы даже на мгновение поверить, что Бугимен просто отпустит Лизу и покончит с этим. Нет, это абсурд. Он заставит Тару делать вещи, ужасные вещи. Теперь все это ее не волновало, и было удивительно, к чему можно привыкнуть, когда у тебя нет выбора. Но ей было интересно, чего он хочет и как далеко она зайдет.

Потому что в этом-то все и дело.

Контроль.

Она была у него на крючке. Он воспользуется этим.

У нее на крючке его не было. Ее будут использовать.

И никогда еще мысль о том, что ею так прекрасно пользуются или манипулируют, не казалась такой желанной. Он был чудовищем с хитрым, злым, чудовищным мышлением. Он заставит ее делать немыслимые вещи, прежде чем все закончится, но в конце концов это приведет ее к Лизе, и это все, что ее действительно волновало. Часть ее приняла это и не заботилась о том, насколько кровавым или варварским будет путь. Теперь она была послушным орудием в руках Бугимена.

Он будет играть с ней.

Он будет использовать ее.

И в процессе будет выжимать из нее человечность капля за каплей. Но это приблизит ее к нему. И к Лизе. И в конце концов он точно узнает, кто с кем играет.

Тара встала.

Она подошла к задней двери и вышла во внутренний дворик.

Темная ночь, луна скрыта облаками.

Холодные осенние ночи заставили замолчать сверчков и жужжание ночных тварей. Единственным звуком был скрип ветвей деревьев, листья летели вниз по улицам и кувыркались на дорожках. То, что жило в ней сейчас, впитывало прохладный воздух, воодушевлялось им, возбуждалось предстоящей игрой.

Ведь в такую ночь может случиться все что угодно.

И, вероятно, так оно и будет.

32

Пора было ложиться спать.

Вчера вечером Генри оставил их внизу, вместо того чтобы запереть в комнатах, как обычно. Не очень хорошая идея. Но иногда он что-то забывал. Слава Богу, Элиза была рядом, чтобы напомнить ему об этом. Он не знал, что бы делал без нее.

Он вошел в столовую, и они тут же замолчали.

Конечно, это было частью игры. Им нравилось болтать без умолку, пока он не появлялся, и тогда они замолкали. Они делали это, чтобы досадить ему, и он это знал. Он стоял в дверях, наблюдая за ними.

Особенно он следил за матерью.

Мама Роуз, хранительница семейных тайн и острая на язык матриарх, смотрела на него такими же желтыми глазами, как и ее кожа. Слезящимися глазами, бесцветными камнями в сухом растворе. Но не в неведении. Она даже не улыбнулась. Она не испытывала никаких эмоций. Ее лицо было жестким, как кожа, безликим, как белый холст, ожидающий кисти, чтобы нарисовать нa нем жизнь. Только эти глаза, наблюдающие и наблюдающие, их пристальный взгляд сужался и обострялся, пока они не увидели Генри и только Генри, пронзая его, как извивающееся насекомое на булавке.

- Ты что-то хотела сказать? - спросил он ее.

Она не произнесла ни слова.

Она, вероятно, решила, что нет смысла говорить, потому что ее глаза уже говорили о многом.

Генри вытаращил глаза.

Она вытаращила глаза.

Все уставились на него.

Как долго будет продолжаться игра, он не знал. Но он был терпелив, и когда он имел дело с ними, просто нужно было быть терпеливым. Ибо никто не был так терпелив, как старик, собирающий годы, как осенние лужайки собирают листья.

Мать встала. Мумия, задрапированная в пыльные льняные одеяния, с желтоватыми пальцами, растопыренными на иссохшей груди, как ноги окаменевшего паука. Ни любви, ни радости, только время, покрытое лаком и застывшее на века, как насекомые в янтаре. Ее волосы были собраны сзади в мрачный белый пучок, лицо покрыто глубокими морщинами и глубокими складками. Возраст не сделал ее мудрой или стойкой, он только сморщил ее и без того суровое лицо, приподняв уголки бескровных губ в кривую гримасу и рассекая древний шрам на щеке. Ее лицо напоминало oктябрьскую маску, извлеченную из гниющего чердачного сундука, очищенную от паутины и пыли. И единственное, что было в нем хоть отдаленно живым, это глаза, испорченные ненавистью и ревностью.

Тетя Лили. Добрая и многострадальная, но лишенная всего, кроме желания, в котором она не смела признаться. Она была ничем: обломком мебели, пятном на стене. Ее едва можно было заметить, проходя мимо, и она была рада этому. Всю свою долгую жизнь она была всего лишь восковой куклой, которую другие изображали так, как считали нужным. Она была отражением тех, кто ее окружал, но не обладала ни истинной душой, ни собственной твердостью. Если вы замечали ее, когда она была одна, она исчезала, как тень в лучах полуденного солнца.

Дядя Олден. Брат отца Генри. Костяная скульптура, связанная из серой кожи, сухой, как пергамент, обесцвеченной течением времени. Сморщенное, похожее на труп существо с насмешливой улыбкой, которая издевалась только над собой. Когда-то его глаза были яркими и пронзительными, но время смягчило их, превратив в голубое желе, которое с каждым днем испарялось все больше. Сгорбленный, с перекошенным позвоночником, он был не человеком из плоти и крови, а останками скелета, похожими на панцирь паука, висящего в пыльном, неиспользуемом углу.

- Мы сегодня устали? - cпросил их Генри, всех до единого. - У нас был тяжелый день, когда мы притворялись теми, кем больше не являемся?

Дядя Олден одарил его восковой улыбкой.

- У парня опять поднялась перхоть. Он поразит нас своей уверенной и твердой рукой. Он очень ответственный парень. Может быть, если он отвлечет нас достаточно, мы забудем о девушке, которую он держит в подвале.

- О, нет, - сказала тетя Лили. - Я не хочу об этом говорить.

Олден усмехнулся.

- А что? О чем ты хочешь поговорить? Наша сексуальная жизнь? Ты хочешь, чтобы я рассказал всем, что мы никогда не трахались как нормальные люди, Лили? Как это должно было быть в темноте, и ты все время плакала, как будто я делал что-то грязное с тобой? Ты думаешь, они хотят услышать об этом? Или о шлюхах, которые у меня были? То, что я заставлял их делать? Следы, которые я на них оставил?

- Хватит, - сказала мама Роуз. - Некоторые темы неприемлемы в присутствии молодых ушей.

- Молодые уши? - cказал Олден. - Генри? Посмотри на него! Он был стар и измучен в тот момент, когда родился. Он никогда не был ребенком. Он никогда не бегал, не прыгал, не играл в мяч и не водился с другими детьми. Нет, он играл на кладбище, а ты, Роуз, поощряла это! Чем хуже ему становилось, тем больше ты притворялась, что он нормальный! Крался домой на рассвете с этой ужасной вонью и могильной грязью на пальцах! Он никогда не был никем иным, как маленьким гребаным упырем! Там, среди могил, лежа с холодными предметами, прикасаясь к ним, кусая их и... Конечно, малыш, конечно. Я заткнусь, а если нет, то ты достанешь иголку с ниткой и зашьешь мне рот, как зашил рот своей матери после... Ха, ха, ха! Не нравится, что я об этом упоминаю? Как ты не мог вынести ее гребаный рот ни по эту сторону могилы, ни по другую? Тебе не понравилось, как она разговаривала с тобой, когда ты вытащил ее из гроба в Хиллсайде, и ты зашил ей рот! Вот так! Я же сказал! Обоссать тебя и твою мать, малыш!

- ДА ПОШЕЛ ТЫ! - крикнул Генри ему в лицо.

- Я пошел? Давай, парень, трахни меня! Хотел бы я посмотреть, как ты попробуешь! - oн все смеялся и смеялся, пока тетя Лили молчала, а мама Роуз сердито смотрела на него. - Трахни меня, как ты трахнул свою мать! Ну, они могут говорить обо мне что угодно, но я никогда не трахал свою мать! Не то, что ты! Но ведь это была твоя идея... не так ли, Роуз?

- Я не могу этого слышать! Я не могу! – сказала им тетя Лили.

Выражение лица матери Роуз не изменилось.

- Неужели мы хотим выпустить скелеты из шкафов, Олден? Неужели мы хотим запачкать воздух вещами, о которых лучше не говорить? Потому что я могла бы рассказать всем об этих твоих шлюхах, и не все они были женщинами!

Тетя Лили чуть не свалилась со стула, а Генри, как это часто бывало, почувствовав к ней жалость, подошел, встал у нее за спиной и зажал ей уши руками, чтобы она не слышала всех этих извращений и непристойной лжи, которыми ее окружали.

- Я не стыжусь того, что сделал, - сказал дядя Олден. - Ты, Роуз! Это тебе должно быть стыдно! Твой сын... посмотри на него! Посмотри, какой он! Как ты думаешь, почему его выгнали из школы Гробовщиков? И как ты думаешь, что заставило его пойти в армию? Ты хочешь выставить эту штуку, парень?

Прижимая уши тети Лили, Генри сказал:

- Я хотел служить своей стране. Я хотел убивать людей.

Олден расхохотался.

- Ну, отчасти это правда! А где ты служил? В морге? Это были не те живые, которых ты хотел, мальчик. Это были мертвецы!

- Тебе лучше заткнуться.

Олден продолжал смеяться. Звук его смеха был подобен скрежету металла по колесу, выбрасывающему искры и горячий пар.

- Он боится, что я раскрою все его грязные секреты. Как и ребенок. Ты хочешь поговорить о ребенке, Генри?