(ШЛЮХА! ШЛЮХА! ЛЖИВАЯ ГРЯЗНАЯ ШЛЮХА!)

- Пожалуйста, - всхлипнул Генри.

(пожалуйста, говорит испуганный маленький мальчик! пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! не слушай эту шлюху!)

- Заткнись. Я не буду слушать.

(ты слушаешь свою мать, Генри, мама знает лучше, когда все будет сделано, ты придешь ко мне, и я буду ждать, я раздвину для тебя ноги и...)

Генри издал болезненный, пронзительный крик, который эхом разнесся по тишине дома. Иногда это был единственный способ выбросить ее из головы, заставить ее мысли вернуться в могилу, где им и место.

- Она ушла?

- Да... да. Давай не будем об этом говорить. Пожалуйста, давай не будем об этом говорить.

Но Элиза была в ударе, и когда это происходило, ни небо, ни земля не могли заставить ее замолчать:

- Ты помнишь, как умер отец?

- Нет.

В окно просачивался луч бледного лунного света. Элиза смотрела на него. Она улыбалась, как кожаная маска.

- Да, помнишь. Ты помнишь, что ты сделал? - Генри прижал руки к ушам, потому что не хотел этого слышать. Он не хотел вспоминать. Но Элиза ничего этого не хотела. Он слушал маму Роуз... - Бедная бледная и встревоженная мама Роуз с черным сердцем. Злая, как зеленоглазая кошка. Ее тронули за живое, как тронули за живое всю ее семью, Генри. Она так беспокоилась о тебе, прячась на кладбище. Лежала с штуками, с которыми не должна была лежать. Вот почему она привела тебя в свою комнату и показала тебе вещи...

- Не надо, Элиза, - сказал Генри, чуть не плача. - Ты же сказала, что не будешь.

- ...но я должна, Генри. Для твоего же блага. Я пряталась за дверью и слушала, как вы двое там хрюкаете и пыхтите. Ты помнишь, какой звук издавала мама Роуз, когда доходила до кульминации? Когда ты был внутри нее? Этот высокий, скрипучий звук?

Запах лаванды и масла, влага, глубокая темная влага. Двигаясь вместе в ритме, толкаясь глубже, тяжело дыша, задыхаясь. Грязные части скользят по грязным частям, проникают, пронзают ее. Ее горячее дыхание у его уха. Потом зубы. Острые. Пронзающие. Проливающие кровь. Ее глаза закатились. Скрежет зубов. Чресла колотятся все сильнее и сильнее.

Все ближе.

О, я уже почти.

Она кричала, ее лицо корчилось звериными гримасами в тусклом свете свечей, тело напрягалось, мышцы напрягались, спина выгибалась, обвисшие груди дрожали.

Она впивается зубами ему в горло.

Впивается ногтями ему в спину.

Сосок у него во рту, он кусает его до тех пор, пока не течет кровь.

Когда наступает кульминация, когда потеющие тела содрогаются, третий человек в комнате содрогается вместе с ними, убирая от себя блестящие пальцы.

- Да, - говорит тетя Лили. - Как вкусно.

Нет, Генри больше ничего не вспомнит. Он отказывается. Все это было дурным сном. На самом деле этого не не было. Ничего из этого на самом деле не произошло.

- Но я помню, - сказала Элиза. - Я все слышала. От этого мне стало жарко внутри. Вот почему я привела тебя ночью в свою комнату. Чтобы ты воткнул в меня член. Втыкал его в меня везде. Мне было так хорошо, Генри, так хорошо.

- Ты плакала. Тебе это не понравилось.

- Я плакала, потому что хотела этого так сильно, как хочу сейчас. Пожалуйста, Генри, - oн двинулся к ней, как насекомое, рассматривающее лист, чтобы взобраться на него. - Да, именно так. На меня сверху. О... о... о... заставь его войти туда, заставь его войти... а-а-а-ав-в-в-в... да... да... продолжай делать это... продолжай делать это... о, это так приятно...

- Не кричи, - проворчал Генри, входя в нее все сильнее и сильнее. - Не кричи, или я тебя укушу... Я вонжу в тебя свои зубы...

Элиза начала кричать.

Генри впился зубами в ее горло, разрывая плоть, пока она не заполнила его рот, и он почувствовал вкус ее серой пыли, сухое мясо распалось во рту.

- Да... о-о-о-о-ох-х-х-х... да...

Он кончил и скатился с нее, тяжело дыша.

- Теперь они узнают. Знаешь, они нас слушают.

Элиза хихикнула со звуком, похожим на скрежет вилки.

- Пусть слушают. Но девушка...

- Да?

- Ты должен отпустить ее.

- Нет...

- Отпусти ее. Отпусти ее.

Но Генри покачал головой. Он вспоминал вещи, чертовски много вещей.

- Да, лучше возьми сестру. Она та, кого ты хочешь. Она та, кого мы оба хотим.

Встав, Генри сказал ей, что сделает это, если она этого захочет. Стряхнув с себя остатки Элизы, он тихо оделся и подумал о Таре. Да, Тара была похожа на маму Роуз. Тара была злой. Тара заставляла его делать ужасные вещи, как это делали мама Роуз и Элиза, и он делал их, Боже, да, он с радостью делал их.

66

Стив проснулся от звука голоса; ровного, мертвого голоса, гудящего в ночи. Это был голос Тары, и он знал это... но само его качество заставило его усомниться в этом факте, пока он лежал там, его мозг все еще был в замешательстве от сна. У него был очень деревянный, глухой звук, как у марионетки, шепчущей из темноты шкафа. От этого по его обнаженным рукам пробежал холодок.

Это не она. Это не может быть она. Это кто-то подражает ее голосу.

Он встал с кровати и молча направился к двери.

Судя по звуку, Тара шла по коридору. Возможно, прямо за дверью комнаты Лизы. Он стоял там. Дверь была слегка приоткрыта. Он прислушался.

- Если ты сделаешь что-то плохое, тебя накажут, - говорила Тара тем же ровным механическим тоном. - Ты же знаешь, у меня не будет выбора. Последовала пауза. Скребущий звук, как будто она провела пальцами по стене. - Я сделаю то, что ты хочешь. Но помни о нашем соглашении, - eще одна пауза. - Ты получишь то, что хочешь, если я получу то, что принадлежит мне. Ты понимаешь? Я спрашиваю тебя, понимаешь ли ты, - eще одна пауза, и ему показалось, что она издала ужасное сухое хихиканье глубоко в горле. - Тогда все закончится сегодня вечером, и таково наше соглашение, - oн услышал, как она вздохнула. - Да, ее муж что-то вынюхивал. Он был полицейским. Это у него в крови. Но он не будет вмешиваться. Он старый.

Он вернулся в постель.

О ком или о чем она говорила?

Тара что-то шептала в коридоре, но он не был уверен, что она говорит. Он был почти уверен, что она больше не разговаривает по телефону – если вообще разговаривала – может быть, просто разговаривает сама с собой. Больше всего его пугала мысль о том, что она действительно сошла с ума. Что ее разум съехал с катушек. Улики накапливались день ото дня. Он провел кончиками пальцев по следам укусов на плече. С кем ты спал прошлой ночью, Стив? - спросил его голос. - Что оседлало тебя и укусило? Это была не Тара. Ты не можешь поверить, что это была она.

Это было что-то другое.

Дверь открылась, и на пороге появилась Тара.

- Ты проснулся, - сказала она, уверенная в этом, как будто прекрасно видела в темноте. - Мне нужно кое-что сделать.

- В такой час?

- Да.

- Тара, пожалуйста, ложись в постель. Пожалуйста, поговори со мной.

Она постояла там мгновение, и у него возникло странное чувство, что она собирается сделать именно это... Затем он услышал, как она натягивает одежду.

- Тебе нужно уйти, Стив. Я поговорю с тобой обо всем завтра. Тогда все это обретет для тебя смысл, и ты поймешь, почему я сделала то, что должна была сделать. А до тех пор тебе придется доверять мне.

- Тара...

Снова тот же голос, но теперь с такой остротой, что можно было перерезать горло:

- Ты мне доверяешь?

Нет, нет, я тебе совсем не доверяю, потому что ты ведешь себя как чертова сумасшедшая, и мы все боимся за тебя до полусмерти. Твое поведение иррационально. Я думаю, что это сдвиг. Даже слова, которые вырываются из твоих уст, искажены и непонятны. Но он сказал:

- Да, - eго сердце снова победило, его растущая любовь к женщине подавила естественные инстинктивные страхи. - Конечно, доверяю.

- Хорошо. Я знала, что могу тебе доверять. Ты всегда был моей опорой.

Она подошла к кровати и обняла его, целуя.

- Тебе пора идти, - сказала она.

- До завтра?

- Ты все узнаешь, - oна стояла и ждала, пока он оденется. - Поторопись, Стив. Ты не захочешь быть здесь, когда я вернусь.

67

Дом представлял собой скульптуру времени и тишины, едва уловимое движение пыли и шепот древесного червя в стенах. Здесь, в столовой, под кованой люстрой с восемью лампочками, на которую была натянута паутина толщиной с свадебное кружево, стол был покрыт слоем осевшей грязи. Тарелки громоздились на тарелки, стаканы опрокинуты, посуда разбита, столовое серебро разбросано, как кости, кусочки гниющей пищи изобиловали пухлыми мухами. Те, кто сидел там в заляпанных плесенью велюровых платьях, чулках, туфлях с пряжками и воскресных костюмах с квадратными плечами, были похожи на предметы старины, хранящиеся в сундуках и стеклянных музейных витринах, увядшие и нуждающиеся в вещах, с глазами манекена и кукольными ухмылками, все молчаливые, все выжидающие, пыльный палец к пыльной губе, глаза, запавшие в темные лакированные орбиты.

Затем тишину нарушил сморщенный голос, похожий на перо, царапающее пергамент:

- Много красного на щеках! Вот так, малыш! Твоя мать всегда была клоуном, так что теперь ты показываешь ее настоящую! - дядя Олден был полностью в своей стихии теперь, когда Генри наряжал маму Роуз и тетю Лили. - Ха! Ха! Ха! Этот ребенок – настоящий бунтарь! Абсолютный бунтарь!

Мать Роуз сидела там, свет свечи отбрасывал глубокие тени на ее мрачное неодобрительное лицо. Пока дядя Олден хлопал по столу и поднимал облако пыли, она наблюдала за ним с насмешливым и ненавистным блеском в глазах. Просто подожди, - казалось, думала она о нем. - Просто жди, потому что придет твоя очередь, ты можешь быть в этом уверен.

Элиза присоединилась к толпе и сидела неподвижно, на ее губах застыла жуткая улыбка из натянутой резины. Она напевала далекую, одинокую, приглушенную панихиду, которая была высокой и звучной, как перебранная струна лиры.

Под столом, в поисках объедков, Червь ползала на четвереньках среди трубчатых ножек, обнюхивая их. Ее зубы стучали от восторга.

- Генри, убери от меня эту ползучую гадину, - сказал дядя Олден. - Пахнет так, будто она снова во что-то вляпалась.