III

У костра, где щурится от яркого пламени и смеётся в густую бороду Ковча, все пахари собрались, и Харитон со своими пионерами тоже.

Старик рассуждает:

— Что полянка вспахана на животине, а не на ком другом — об этом и разговору нет. Что нет следа этой животины на пашне, так следа-то и не должно быть. Какой пахарь оставит на полосе след от трактора ли, от лошади ли и даже свой. На то борона есть — борона любой след сгладит.

— Угу, — согласились пахари.

— Взять другую сторону этой истории, — продолжал Ковча, — могли ли мужики на себе перетащить дровни с поклажей через поле, покосы и даже на Красную гриву, что за Большим болотом, коли в этом была нужда? Могли. А что тут мудрёного? Каких-то четыре версты невелик волок, раз сила в человеке есть. Хотя бы вот вы, — Ковча указал на трактористов, — разве не богатыри? Богатыри. С такой поклажей не один десяток вёрст бегом пробежите, не то что до Красной гривы.

Трактористы приосанились, плечи расправили. Переглянулись, покраснели. Зубы скалят.

— А эти, — Ковча подмигнул пионерам, — что ни парень, то и богатырь.

Смеются ребята.

Кто грудь, кто живот вперёд выставил. Андрей Сила даже на носках приподнялся. Всем хочется на богатырей чем-нибудь смахивать.

— Но самая загвоздка не в этом, — Ковча отмахнулся от угля, с треском выскочившего из костра прямо в его бороду, — самая загвоздка в том, а для чего засеяли полянку овсом? А? — и замолчал, оглядывая всех собравшихся у костра.

— Да кто его знает! — раздались голоса. — Вспахали, да и только, чтоб людей насмешить.

Ребята переглянулись, сопят, вперёд взрослых со своими догадками не лезут. Ждут, что дед скажет.

— А по-моему, не для смеху это сделано, — откашлялся старик, — это затея умного пахаря. — Все насторожились, ждут. — В этом году, по моим приметам, будет урожай на овёс. Где ни посей, хоть под кустом, — вырастет. Ну, а на этой полянке, скажу вам, будет такой овсище, что вези в Москву на выставку, да и только. Вот какая думка была у этого человека… Правду я говорю? — глянул старик на агронома Александра Сенина. Александр Сенин тоже из этого колхоза, недавно закончил Тимирязевку.

— Не знаю, дед Митрич, — ответил агроном, — приметам нас в академии не учили, но опыт хлеборобов уважать учили.

— А примета — это и есть опыт, — засмеялся Ковча, — опыт людей. Ну да ладно, пахарь объявится и тогда расскажет нам про свою затею.

— Так он и объявится! — засмеялись у костра.

— Конечно, объявится, — утверждает старик, — свой же человек, не чужой. Объявится…

Дул сиверко. Тучи закрыли зарю, спрятали луну. Ветер на реке разогнал туман и рябил воду. Умолкли дрозды, успокоились, улетев к гнезду, чибисы, только плакучие берёзы всё сильнее и сильнее размахивали длинными голыми ветвями да безудержно, в лугах, скрипел коростель.

— Самая налимья ночь, — вздохнул дёд, глянув на небо и окрест, — а ну, кто со мной на реку донки ставить?

— Все! Все!! Все!!! — закричали пионеры…

Идёт к реке старый дед, окружённый говорливыми, весёлыми, подпрыгивающими ребятами, будто старый пень, обросший молодой порослью. А у костра зазвенела на все лады с переливами синемехая гармонь. И поплыла, будто по волнам, над вспаханным полем светлой майской северной ночью задушевная мелодия…

Растёт и растёт хоровод. Всё шире и шире круг. Всё ярче и ярче горит костёр и мечется пламя в кругу девчат и ребят на вспаханном поле в светлую майскую северную ночь.