— У вас есть семья?

Блетчли переключил передачу.

— Что вы имеете в виду? Жена и дети?

— Да.

— Нет, не знаю. Я никогда не был женат. До войны я был ещё слишком молод, а после неё меня несколько лет латали. К тому времени я слишком привык жить один, чтобы быть кому-то интересным. Или полезным, нужным, если угодно. Стал слишком стар, чтобы жениться.

— Но такого же не было сразу.

— Не было чего? Когда?

— После того, как вас закончили латать. Надо полагать, через пару лет после войны? Вам, должно быть, было чуть больше двадцати.

— Хронологически, но в остальном я не чувствовал себя таким уж молодым. Жизнь не всегда следует логической последовательности. Некоторые люди стареют в возрасте двадцати с небольшим.

«И когда ты наконец доберёшься… остановись и скажи себе: „Этого мне достаточно“, и сойди с дороги и присядь на обочину. Это Восток, дитя моё», — крутилось в голове Джо.

— Кроме того, — продолжал Блетчли, — я долго не терял надежды. Всё пытался вставить стеклянный глаз, и когда это не получалось в одном месте, я пробовал другое. Париж, Йоханнесбург, Цюрих… всех врачей перебрал. Последняя операция была относительно недавно.

— О.

— Да, всего три года назад. Хирург сделал всё что мог, но стеклянная бусина один чорт съезжала на-сторону.

«Игра в бисер», — подумал Джо.

— Так что я, наконец, сдался и смирился с тем фактом, что придётся остаться монстром.

— Дети не виноваты, — сказал Джо. — Вы ведь не можете всерьёз ожидать от них понимания.

— Да, это правда, не могу. Но как насчёт взрослых? Думаете, с ними иначе?

Джо уставился на пустыню. Блеск песка слепил глаза, и он закрыл их. Блетчли переключал передачи, не дожидаясь ответа на свой вопрос, потому что ответа у Джо и быть не могло.

На месе в Аризоне жила старуха с сильно уродливым от рождения лицом. Её с пелёнок прятали от людей, за всю свою жизнь ни разу не выходила она из той маленькой комнаты в которой и появилась на свет. Много ночей Джо просидел с ней в этой комнатёнке, слушая как кикимора поёт самым красивым голосом который он когда-либо слышал, — поразительным голосом, наполненным удивлением от всего чего она никогда не видела и не знала. Она пела часами, а когда уставала, то ещё некоторое время они с Джо сидели молча, потом старуха отворачивалась и Джо вставал и уходил не говоря ни слова. Сказать что-либо было бы невероятно жестоко, потому что пение — вот всё, что у неё было в этом мире, песни — полет её души.

— Вы хотите есть? — спросил Блетчли. — Сейчас остановимся, я взял кое-что для перекусить.

Они сидели на песке, втиснувшись в тень рядом с маленькой машиной, Джо прислонился спиной к одной из тёплых шин, а Блетчли открыл банки с мармеладом и печеньем, и достал термос и две помятые чашки, металлические конечно.

Джо откусил понемногу того и сего, и всё показалось ему имевшим резкий металлический привкус. Он нащупал чашку и позволил Блетчли наполнить её. Жидкость, холодный чай или что бы это ни было, имела тот же привкус. Он тупо смотрел, как Блетчли намазывает мармелад на печенье; это его действо казалось Джо замедленным словно движения водолаза.

— В чём дело? — спросил Блетчли.

— Я собирался спросить вас о том же. Вы еле шевелитесь, прямо как дохлый мух.

Блетчли положил руку на лоб Джо.

— У вас сильная лихорадка. Возможно, из-за изменения рациона и непривычной для вас воды. Такое случается довольно часто.

«Время, перемены и вода, — подумал Джо. — Не совсем то, что я ожидал. И песок и песок и запустение, как сказал Лиффи. Не всё тебе лёгкая дорога по зелёным склонам холмов, ах нет. Чтобы попасть на Восток, нужно пересечь пустыни, дитя моё. Успеть, пока ты не уснул. Пустыни, светлые и бескрайние…»

Они снова ехали, Блетчли переключал передачи, песок ослепительно сверкал. А для Джо, всё глубже погружающегося в лихорадку, небо и пустыня сливались в одно.

— Я знаю людей, — говорил Блетчли, — исследователей, искателей приключений, они видят в пустыне первобытную силу, подобную морю. Но тут существуют опасности, с которыми моряку сталкиваться не приходится. Море, с его общей ровностью, имеет тенденцию усмирять гонор, предлагая, по сравнению с собой, малую меру для всего вещного мира. Но пустыня, с её резкими крайностями, может иметь прямо противоположный эффект, вечные вопросы здесь становятся будто более ясными, чем они есть на самом деле, поэтому вы должны остерегаться соблазна идеализма. Пути господни неисповедимы, но здесь есть опасность забыть об этом, потому что вокруг всё так чётко, прозрачно.

— Похоже, вы правы.

Блетчли переключил передачу и они съехали с асфальтированной дороги на грунтовку.

— Дело в том, — продолжил Блетчли, — что мы склонны романтизировать вещи, которые не понимаем. Дух приключения позволяет нам ощутить себя странниками, равными бедуинам. Но бедуины на самом деле не странники. Они носят с собой свой дом, свой шатёр, и их родина всегда с ними, их пустыня. А чужак из стран Севера смотрит на это неправильно. Это потому, что северные европейцы привыкли видеть свой дом и свою страну в ином, тусклом свете.

Джо кивнул. На горизонте появились клубы дыма и послышался звук близких артиллерийских выстрелов и приглушённых разрывов снарядов.

Скоро дорога обогнула дюну, и Джо разглядел батарею британских гаубиц, методичным обстрелом поднимавших на горизонте целые облака песка. Джо знал, что отсюда до линии фронта много миль.

— Что они делают?

Блетчли повернул голову, чтобы посмотреть на батарею.

— Обстреливают пустыню, — прокричал он между гремящими залпами.

— Пустую пустыню?

— Выглядит именно так.

— Но зачем?

— Кто знает, может, они думают, что видели врага. Конечно, это невозможно, но они могли подумать, что видели что-то. В пустыне часты миражи, сами знаете.

«Показалось и сделали? — прикинул Джо. — Почему бы и нет».

Но когда они ехали мимо батареи орудий, Джо почувствовал, что есть что-то ещё более неуместное в этой стрельбе, чем расстояние, отделяющее гаубицы от ближайших немецких подразделений.

Он сконцентрировался, как мог, и наконец до него дошло.

— Они развёрнуты на восток, — крикнул он. — Разве это правильный способ сражаться, когда немцы идут с запада?

Блетчли фыркнул.

— Ну и что? Да и вообще, какой может быть «правильный способ» убивать людей?

«Хороший ответ, — подумал Джо, — когда сам не знаешь».

Но всё равно это казалось ему странным, когда он смотрел на гаубицы, наблюдая, как они стреляют и отскакивают, стреляют и отскакивают. Орудийные расчёты двигались чётко, слаженно поспешая туда-сюда, как будто выполняли план на определённое количество выстрелов.

— Может быть, они вырабатывают квоту снарядов, которые должны потратить?

— Очень вероятно, — ответил Блетчли. — Поставки в военное время для максимального эффекта должны быть отрегулированы, поэтому, естественно, квоты и нормирование необходимы.

Джо кивнул, иного рационального объяснения этому ни на что не нацеленному яростному и беспощадному артиллерийскому обстрелу у него не было.

— Но разве они не тратят ценные боеприпасы понапрасну? Зачем вот так пулять в пустоту?

— Так только кажется. Никто никогда не утверждал, что война — это сила для сохранения. Она лишь тратит, потребляет и разрушает. Единственная причина, по которой мы ведём войны — это возбуждение; ух! адреналин. Есть в нашей натуре такая, не слишком-то благородная черта. Думаю, можно с уверенностью сказать, что природа этого возбуждения никогда не будет подвергнута тщательному изучению.

«Согласен, не будет. Потому что в убийстве людей люди же находят просто невыразимую радость. Чернота в наших душах, очень глубокая чернота, и разве мы не можем назвать её бездонной?

Попробуй ещё раз, — думал Джо, — попробуй как-нибудь иначе добраться до Блетчли. Должно быть какое-то объяснение поведению артиллеристов, даже если оно идиотское. Может быть, людям попросту хочется бомбардировать пустую пустыню, но у такого неглупого человека как Блетчли, наверняка есть разумное оправдание для этого занятия. Великое благо? Великий замысел? Недостающее звено и непознаваемая Вселенная?»

— Послушайте, Блетчли. Если вы так считаете — что войны бессмысленны и так далее — то почему вы хотели сделать карьеру в армии? Только из-за семейной традиции?

— Наверное потому, что армия обеспечивает форму и структуру. Правила для всего. Чёткий приказ что требуемое должно быть сделано, а не рассусоливание «зачем да почему». Человеку так проще. Боги обеспечивают порядок для одних людей, политические системы — для других. Хаос бытия без приказов, команд и предписаний — это просто бардак.

Джо наклонился вперёд и вгляделся в пустыню. Впереди лежал на спине, колёсами в воздухе небольшой железнодорожный товарный вагон. Каких-либо признаков железнодорожных путей в поле зрения не было.

— Как это сюда попало?

Блетчли смотрел прямо перед собой сосредоточившись на вождении и не в силах оторвать глаз от неровного дорожного полотна.

— Что «это»? Один из тех старых «Сорок или восемь»?

— Похоже, — крикнул Джо, припоминая термин, который использовался в прошлой войне для небольшого французского грузового вагона, названного так потому, что он мог переправить сорок человек или восемь лошадей на бойню. Но французы тогда сражались не в египетской пустыне, они умирали в грязных траншеях недалеко от родного дома.

Джо, напевая «Далеко до Типперэри», оглядывал бесконечные бесплодные пустоши. Перевернутый французский товарный вагон исчез из виду, его сменила также перевернутая колесница тяжёлой, примитивной конструкции с огромными деревянными колесами, покрытыми железом, которое почти не ржавеет в сухом пустынном воздухе.

«Я уже видел такую, — подумал Джо. — Во всяком случае, на фотографиях. Ассирийцы использовали их ещё в начале железного века».