Сказались, несомненно, и впечатления от харьковских мытарств.

Болью сердца, тоской по лучшей доле проникнуты эти рассказы. И все-таки уже в них проявилось многообразие дарования начинающего писателя. Талант Ценского огромен и сложен. И в этих небольших произведениях, написанных в одно время, как в зеркале, отразились все сильные и слабые стороны будущего писателя, его идейная направленность и художественно-эстетическое кредо. Писатель С. Г. Скиталец, который познакомился с Сергеевым-Ценским в 1907 году, в своих воспоминаниях замечает: «Если судить о нем (о Ценском. — И. Ш.) по его обильным ныне произведениям, то его следует причислить к тем художникам слова, внимание которых фиксируется, главным образом, на трагизме человеческой жизни вообще, на ее безысходности»[2].

Подмечено правильно и все-таки не полно. Конечно, рассказ «Забыл» — страшная и мрачная история о трагедии человека. В отношении этого рассказа Скиталец прав целиком.

Ну, а разве в «Колокольчике» лишь «трагизм человеческой жизни вообще и ее безысходность»? Нет. Писатель ярко — здесь уже явно чувствуется кисть художника слова — рисует картину жизни рабочих небольшой фабрики. Это не жизнь, а тяжелое, беспросветное существование рабов, из которых беспощадно выжимают последние соки, существование, регламентированное колокольчиком. Колокольчик будит уставших, не успевших отдохнуть людей; по зову колокольчика они бредут на работу; колокольчик оповещает их, выбившихся из сил, что можно наскоро проглотить кусок черствого хлеба с водянистой похлебкой. Так у животных вырабатывают определенный рефлекс. Именно до положения животных низведены рабочие фабрики. Колокольчик стал им ненавистен. Людям начинало казаться, что так было с сотворения мира и так будет до скончания его. Отупевшие, они шли по жизни, точно по заколдованному кругу, неся на своем горбу непосильную ношу. И впереди — никакого просвета, никакой надежды. И вдруг — колокольчик умолк. Это было необычно и странно: нарушен заведенный хозяином порядок. Жизнь, оказывается, может идти и по-другому. Колокольчик исчез. Но не по желанию хозяина. Колокольчик уничтожен рабочим парнем Васькой Калякиным. Васька снял его ночью, рискуя многим, и утопил в омуте. Без колокольчика рабочие не вышли на работу. Всей гурьбой направились они за город, где и возникла стихийная маевка. Безропотные рабы вдруг почувствовали, что они могут быть людьми. Не беда, что пока все осталось по-старому, что на фабричном дворе водружен новый колокольчик. Первая маевка многое изменила в жизни фабрики: рабочие начали осознавать собственную силу, начали понимать: не от колокольчика их трагедия, а от того, кто повесил его, по чьей воле звонит он ненавистным лающим звоном, который стегает их, точно плетью, и, стало быть, топить надо не колокольчик, а его хозяина.

Быть может, на других крупных промышленных предприятиях все было несколько по-иному, более организованно. Ну что ж, и здесь после первого стихийного бунта появится представитель РСДРП и поможет рабочим направить борьбу в нужное русло. Молодой писатель не показал в рабочем движении организующего элемента; он еще не видел его и не подозревал о нем, но писатель-реалист для своего произведения взял сюжет в современной действительности и придал ему яркую социальную окраску. Это было необычное явление для русской литературы, когда главным героем художественного произведения становится рабочий класс — его будничная жизнь, в которой на первый взгляд не было ничего «интересного», его нужда и его борьба. Нельзя при этом забывать о времени написания произведения: последний год XIX века — заря рабочего революционного движения в России.

Факт этот служит одним из убедительных свидетельств того, что Сергеева-Ценского с самого начала творчества занимала судьба современника, человека труда.

Ведь и «Конспект истории» — острый социальный очерк о жизни обездоленного русского и украинского крестьянства. Общий мотив тот же, что и в «Колокольчике».

Через год мы видим Сергея Николаевича в центре России, в Рязанской губернии, учителем городского училища в Спасске.

Русские картины… Тихие лесные речки, деревянные избы с соломенными крышами, жалобный крик чибиса над туманными болотами, неурожаи, пожары и болезни — глушь, невежество, нищета. Он расхаживал по классу тяжелыми шагами, невесело поглядывал на учеников и думал об их судьбе: что ждет их впереди — какая доля? Неужто им уготована участь отцов? Но тогда что такое жизнь? Движение? Да какое ж тут движение, когда все кругом похоже на застывшее грязное болото?!

Учитель с указкой в руках ходит по классу. Иногда он останавливается у окна, смотрит на улицу, где моросит бесконечный осенний дождь, потом вдруг подходит к карте и начинает рассказывать о жарких странах, где небо всегда голубое, а море — теплое, безбрежное. Он видел голубое южное небо на Украине. Но никогда не видел моря; в этом неловко признаться детям. И не хочется смотреть в окно, где нет никакого неба, где все утонуло в сером знобком полумраке.

Указка неожиданно взметнулась вверх и застыла у белесо-голубой черты.

— Здесь тундра, — говорит учитель, — безжизненная вечная мерзлота, холод…

Он прислушивается к монотонному шуму дождя, и кажется ему, что не только там, за Полярным кругом, распростерла свои ледяные крылья глухая и безмолвная тундра, а по всей России.

Мысль, внезапно возникшая на уроке географии, оказалась живучей: она пошла следом за учителем в его неуютное холостяцкое жилище, вызвала в памяти другие, далекие и близкие воспоминания, одни из которых, как искры, вспыхивали и гасли, другие требовали размышлений и ответов. От них никуда невозможно было уйти.

В Спасске Сергей Николаевич написал рассказ, который обратил на себя внимание читающей публики. Имя автора запомнилось. Рассказ назывался «Тундра». Первые же строки привлекали тонкой, сдержанной иронией и лаконизмом.

«Я жил тогда очень близко к богу, на пятом этаже длинного серого дома». (Здесь и в дальнейшем курсив везде мой, кроме случаев, специально оговоренных. — И. Ш.)

«Комнатка у меня была узенькая, в одно окно и с неоценимым удобством: для того, чтобы отворить дверь, не нужно было вставать с постели, на которой я привык лежать, — можно было просто толкнуть в нее ногой, и она отворялась в темный узкий коридор, переполненный противным хроническим запахом дешевых квартир».

Перед читателем сразу встает живая картина, написанная наблюдательным и несомненно талантливым художником. Сергей Николаевич как-то признавался, что все лучшие его картины «списаны с натуры», то есть подсмотрены в жизни. 28 февраля 1914 года он писал литературному критику А. Г. Горнфельду: «…Я вообще все проверяю по натуре и если я сам лично (курсив Ценского. — И. Ш.) чего-нибудь не видел, не слышал, то я и не напишу».

В центре рассказа — одинокая, тихая женщина-труженица с трагической судьбой. Притом трагизм ее судьбы не какая-либо случайность, а вполне закономерное, обусловленное социальной средой явление.

Теми же скупыми, лаконичными штрихами, но очень свободно рисует автор образ своей героини: «Я понимал, что у нее, в этом большом городе, а может быть, и во всем мире, нет близкой души, и мне было ее жаль и хотелось развлечь ее, рассмешить чем-нибудь, сыграть с нею в дурачки, побренчать ей польку на гитаре».

«Иногда мне видно было ее спину, узкую, согнутую рабочую спину; иногда она сидела ко мне лицом, и тогда я наблюдал ее сосредоточенное выражение, немного отупелое, немного пришибленное, но приятное».

И снова в каждой строке виден художник, мастер портрета. Рисунок получается уверенный, объемный, скульптурный рисунок.

Рассказ «Тундра» пронизан жалостью к простому человеку, который должен быть счастлив. А счастья нет. О каком счастье может идти речь, когда кругом не жизнь, а холодная тундра, олицетворяющая русскую действительность на рубеже двух столетий? Тундра принимает в рассказе значение символа, хотя писатель, должно быть, по цензурным соображениям «вводит» в повествование «натуральную» тундру. Впрочем, это лишь усиливает общую картину:

«Я читал и писал о тундре, и тундра выросла в моей душе до колоссальных размеров и затопила все.

Я отчетливо представлял себе мерзлую, обросшую мохом пустыню — болото, жалкие кривые кусты, а на них беспомощно трепещущиеся листья.

Вверху висит серое небо и давит на землю — от этого земля плоская и слезливая.

А зимой это огромный склеп, обитый белым глазетом, освещенный лампадами северного сияния, молчаливый, жуткий, пустой».

Эта картина той тундры, что за Полярным кругом. Рядом с ней автор рисует тундру, которая везде, по всей России, независимо от широт. Вот он, город-тундра: «О природе напоминало только небо, но и оно было какое-то прихотливое, точно придуманное по заказу людьми, бесцветное, пропитанное, как губка, дождем».

В этой «тундре» жила женщина. Она не мечтала иметь миллион и чин действительного статского. Мечты у ней были куда скромнее и чище — мечты о тихом счастье, о друге, о любви. И вот, как говорится, в один прекрасный день у нее появился «гость» — точно луч надежды сверкнул впереди. «У нее был смущенный и влюбленный вид, а он был здоровый, красный, уверенный в себе малый в сером пиджаке и полосатом длинном галстуке».

Конечно, мимолетная случайная связь с женатым приказчиком не была даже подобием того счастья, о котором она мечтала; Не приносили радостей ей эти встречи, «…она стала не веселее, не счастливее, а беспокойнее». Но даже это призрачное счастье стоило ей жизни: ее зверски убила жена приказчика.