В Каменец-Подольске он пробовал писать стихи, — они получались невеселые, веяло от них безысходной тоской, грустью и одиночеством. Он был молод и одинок. А в молодости одиночество накладывает особый отпечаток на духовное состояние человека. Он уничтожил эти стихи и долго не писал. Еще совсем недавно он с такой убежденной верой ждал освежающей бури над Россией. А бури все не было, и он видел: как и прежде, «всюду мрак тумана страшен и глубок». Именно всюду: в Тамбове, в Глухове, в Житомире, в Батурине, в Каменец-Подольске. Через личную нужду он острее стал понимать нужду простого люда.

Бродя по пыльным окрестностям Каменец-Подольска, он вспоминал певучие глуховские вечера, рассветы на Цне. Впечатлительный, тонкой натуры человек, он отлично понимал, что ехать в Тамбов не нужно, что такая поездка не принесет ему душевного покоя.

Из Каменец-Подольска Сергей Николаевич переехал в тихий, приветливый Купянск, где он довольно легко получил место учителя, но уже не языка, а истории и географии. Преподавать русский язык он больше не желал: каменец-подольская история могла повториться и здесь.

Год, проведенный в Каменец-Подольске, для Сергея Николаевича был годом глубоких раздумий над жизнью, над судьбой человека, над собственным путем. Он не разочаровался в своей профессии, но пока что и не нашел в ней полного удовлетворения. Действительность не укладывалась в рамки мечтаний, планов и надежд. Она часто ломала эти рамки. В жизни все оказалось гораздо сложней. Что-то беспокойное поселилось в нем, какая-то ноющая неудовлетворенность не только тем, что делается вокруг, но и самим собой, своей работой. Он решил, что у него недостаточно теоретических знаний, что ему следовало бы пройти университетский курс.

Ближайшим от Купянска был Харьковский университет. Именно туда летом 1898 года и послал документы Сергей Николаевич. Он был уверен в себе, спокойно готовился к экзаменам. Он жил мечтой об университете, о профессорах, о крупном городе, где есть музеи и театры. Он надеялся, что в Харькове получит ответы на многие вопросы, во всяком случае, сумеет разобраться в них. И из всех вопросов один был главный, ключевой.

Что такое человек? Кто он, какова его должность на земле?

Человек могуч. Это его руками, его разумом создано все великое и прекрасное. Правда, его же руками созданы и цепи, в которые заковывают свободолюбивого человека.

Сергей Николаевич полулежит на старом драном диване и листает свой альбом. Такое занятие в часы досуга он называет встречей с верным и добрым другом. Вот извилистая лента Цны, вон купола кафедрального собора в Тамбове. А вот портрет дяди Федора… Сергей Николаевич вглядывается в худое, изможденное постоянной нуждой лицо, в горящие жаждой глаза. Жаждой чего? Бури! Жизни новой… Человек… А рядом, на другом листе, акварелью запечатлен вид на Большую улицу и подпись: «Прощай, Тамбов, детство мое, любовь моя, вера моя…»

Под портретом дяди Федора — никакой подписи. Хотя бы дата стояла: Сергей Николаевич знает, что нарисован он в 1892 году.

Точно в полусне, смотрит он на портрет и начинает торопливо писать под ним:

Цепи земли. Не человек их придумал, а получеловек, для того чтобы заковать полубога. Их изобрел варвар, хитрый и коварный дикарь.

Несколько дней назад Сергей Николаевич закончил сказку «Журавль-благодетель». Набело переписанная рукопись лежала на столе. Сергей Николаевич поднялся, решительно зачеркнул название «Журавль-благодетель» и написал новое: «Коварный журавль».

Сказка была закончена. В ней разоблачалось ханжество, лицемерие и коварство журавля, который, воспользовавшись стихийным бедствием, ради собственного удовольствия обманул и погубил рыб. Читатель отлично понимал, что не судьба несчастных рыб волновала писателя, что речь идет о простых людях и о журавлях-сановниках. Но сказка есть сказка. И она не давала прямого ответа на волнующий вопрос о месте человека на земле. Хотелось писать что-то новое, более ясное. Он вспомнил, что когда-то в «Тамбовских губернских ведомостях» был опубликован его первый прозаический опыт «Кочетовская плотина». Было это в тяжелые для Сергея Николаевича дни после смерти отца. Не принесло ему тогда радостей первое печатное произведение, он даже газету не сберег. Теперь выношено много интересных мыслей, ими нужно поделиться с людьми. И он начал писать лирический рассказ «Полубог». Рассказ был назван стихотворением в прозе и вместе со сказкой послан в редакцию. Оба произведения опубликованы в том же 1898 году. Этот год Сергей Николаевич и считал годом начала своего литературного творчества.

Через 58 лет, вспоминая годы юности, Сергеев-Ценский писал одной своей корреспондентке: «Мой подход к явлениям жизненным смолоду был, как это видно из моих ранних, отроческих стихов, философский, а не узко публицистический» (письмо М. Н. от 12/XI 1956 г.).

Понять происходящие в обществе явления, познать жизнь Сергей Николаевич стремился с первых шагов своего литературного творчества. И главными объектами его изучения всегда были человек и социальная среда. С лихорадочной настойчивостью он искал ответы на многие вопросы, в том числе и на такие: почему бастуют рабочие, почему крестьяне жгут имения помещиков? Ответы не всегда были для него ясны, и он понимал, что нужно глубже и всесторонне изучить жизнь народа, всех классов и сословий. Угнетенный народ борется с тиранами — это было понятно; но каковы формы и перспективы борьбы? Ответа он не находил. Именно в это время у Сергея Николаевича, как никогда, появляется жажда познания мира, она заставила Сергеева-Ценского путешествовать по Руси, что немедленно сказалось и на его творчестве. Обилие личных наблюдений и впечатлений породило обилие замечательных зрелых художественных произведений. В путешествиях по стране родился писатель Сергеев-Ценский.

В Харьковский университет он был зачислен вольнослушателем. Но ненадолго. Об этом периоде своей жизни Сергей Николаевич рассказывает в одном из писем к своему сослуживцу по Каменец-Подольску, учителю рисования Д. А. Жудину: «Формально вольнослушателем я был недолго. Еще Мефистофель пел: «Люди гибнут за металл», — этот презренный металл заставил меня и насмотреться и натерпеться много. Начал с того, что в Харькове три высших заведения, и студентами хоть пруды пруди. Порядочного урока достать не было никакой возможности. Приходилось на одном уроке получать каждый день по двугривенному и ходить с этим двухгривенным в кухмистерскую. Вот и все ресурсы самобытного прогресса. Я дошел до того, что у какого-то торговца фонографами писал письма комиссионерам и за это получал полтинник в день, работая с утра до ночи.

Потом мне «посчастливилось» попасть на урок в отъезд к одной графине, и это время останется в моей памяти как самое кошмарное время. Я должен был заниматься с балованным 8-милетним графчиком по имени Лерик (Валерьян), но эти занятия обратились в такое гувернерство моей особой, что я наговорил дерзостей и уехал, не взяв заработанных за полмесяца 15 руб., тогда как у меня в кармане было только 50 копеек.

Я приехал опять в Харьков и кое-как бился случайной перепиской, пока не получил первого литературного гонорара в 16 р. 50 коп. за сказку, напечатанную в детском журнале «Читальня народной школы» за декабрь 98 г. Тут я немного поправился и воспрял духом, а потом опять по газетным объявлениям нашел урок в отъезд и снова попал к «господам».

23 января 1899 года дирекция Харьковского университета через полицию сообщала «господину Сергееву», что он может забрать свои документы. В России зрела революционная гроза, которой так ждал Сергей Николаевич. Массовые политические волнения проходили не только на фабриках и в деревнях— они захватили и значительную часть студенческой молодежи. В целях искоренения «крамолы» среди студенчества царское правительство решило просто закрыть Харьковский университет, надеясь, что столь «кардинальные» меры послужат уроком для других. Расчет был настолько же наивен, насколько и полицейски туп. Реакция вызывала еще большую ненависть к самодержавию.

Неудачу с поступлением в университет Сергеев-Ценский воспринял даже с некоторым торжеством: поездка в Харьков открыла ему глаза на многое. И в первую очередь он убедился, что революционная буря зреет и рабы полны решимости выпрямить спины. В Харькове от студентов он услыхал о стачках на фабриках, о маевках, устраиваемых рабочими, о пожарах в помещичьих имениях. В. Харькове произошла у него приятная встреча с Репиным. Не с самим Ильей Ефимовичем, а с подлинниками двух его картин: «Пегас» и «Тоска». Последняя очень взволновала Сергеева-Ценского. Не замысловатой композицией, не броским сюжетом, не игрой красок, а глубоким внутренним драматизмом, сгустком мыслей и чувств. На картине изображена молодая женщина у открытого в сад окна. «И тоски в ее глазах столько, сколько мог вложить ее в человеческие глаза только Репин», — отметил тогда в своей записной книжке Сергей Николаевич.

Неожиданная встреча с репинскими работами подстегнула его, задела в нем самолюбие живописца: он много рисовал с натуры, писал маслом.

Из Харькова Сергеев-Ценский возвратился в Купянск: там он стал преподавать историю и географию. Коллеги недоумевали: зачем словеснику браться за «чужой» предмет? Ценский отшучивался:

— География мне ближе: я ее не по карте изучал, а на местности.

А на самом деле ему хотелось глубже познать новые предметы.

В Купянске Ценский написал три рассказа: «Забыл», «Колокольчик» и «Конспект истории» — и два стихотворения в прозе: «Счастье Артемыча» и «Лампада жизни». По стилю, по композиции, по манере письма рассказы совершенно разные. Объединяла произведения общая атмосфера чего-то гнетущего, тяжелого, что свалилось на землю каменной глыбой, придавило собой простого, «маленького» человека. Здесь звучал мотив написанных в отрочестве строк: