Будто свежим ветром повеяло на Сергеева-Ценского. Слова «революция», «свобода» часто слетали с уст людей разных классов и сословий. Не одинаково произносились эти слова: одними — громко, открыто; другими — шепотом, пугливо; третьими — с радостью и надеждой; четвертыми — с ненавистью и страхом. В Екатеринославской и соседних с ней Таврической, Полтавской, Одесской и Киевской губерниях происходили волнения: бастовали рабочие, не утихали восстания крестьян; подпольно распространялись листовки. Вот одна из таких листовок, датированная августом 1903 года:

«Товарищи! В настоящее время по многим городам южной России загорелась небывалая борьба между рабочими и их врагами — капиталистами и правительством. В Баку, Тифлисе, Михайлове, Батуми, Одессе, Николаеве и Киеве десятки тысяч рабочих устраивают стачки и бросают работу. Но эти стачки не ограничились одной какой-нибудь фабрикой, одним каким-нибудь ремеслом, они сделались всеобщими… Все это наглядно доказывает, какую огромную силу имеет в руках рабочий класс. Это доказывает, что все богатство производится его руками, а капиталисты живут трудом рабочих… И стоит только рабочим дружно подняться на решительную борьбу, как капиталисты, почуя в этом великую силу рабочих, должны будут идти на уступки, если они не захотят разориться в прах и окончательно погибнуть… Ведь наш «царь-батюшка» — самый крупный фабрикант и помещик… Он всей душой готов постоять за своих сотоварищей — капиталистов. А поэтому он посылает своих солдат и матросов замещать забастовавших рабочих; он посылает против рабочих солдат и казаков с нагайками и ружьями разгонять и убивать мирно требующих себе куска хлеба голодных рабочих.

Товарищи! Неужели в такое время мы будем молчать — мы, которые должны хорошо помнить, что и нам не легко живется, что и нас хозяева, подрядчики, мастера и начальство грабят и обирают на каждом шагу; что и нас они стараются прижимать, оскорблять и унижать…

А вы, товарищи солдаты, такие же рабочие, как и все мы. У вас и сейчас братья и товарищи работают в наших рядах. Неужели вы будете стрелять и убивать нас?.. Вам же, товарищи матросы, напомним, что вы такие же рабочие, как и мы, что вас жмут и притесняют те же враги… Итак, товарищи матросы и солдаты, когда вы услышите о том, что рабочие массы пошли на решительный штурм против самодержавия и капиталистов, то вы должны смело поддержать рабочих и этой поддержкой добиться полной победы над нашим общим врагом… Так будем же вместе готовиться к этому великому, быстро приближающемуся к нам роковому дню.

Содержание подобных листовок доходило до Сергея Николаевича. Накаляющаяся внутри страны революционная атмосфера ему была известна. Ведь он с прежним пристрастием приглядывался к жизни людей, он уже не только знал, как плохо живут трудящиеся классы, но и почему плохо живут, кто виноват. И ему не терпелось рассказать об этом читателю — пригвоздить к позорному столбу кровопийцев и хищников, виновных в бедствии народном. О том, что царь — враг народа № 1, он знал давно, и никаких на этот счет сомнений у него не было.

Но каким путем народ должен освободиться от тиранов? Просто уничтожить их физически, как уничтожают волков или бешеных собак? А кто это сможет сделать? Найдется ли такая сила? Сам народ?.. Писатель не видел, не понимал организованной силы трудящихся и в первую очередь рабочего класса. В понятии Сергеева-Ценского народ русский был слишком забит, принижен, напуган, чтобы решительно подняться на борьбу. Он знал силу народной стихии и не знал силу организации, сознательности и политической зрелости пролетариата.

Рассказы, написанные в Павлограде в канун первой русской революции, свидетельствуют о том, что Ценский искал ответы на свои вопросы и сомнения. Как писатель, творчество которого уже успело глубоко Пустить корни в современность, он не мог оставаться в стороне от текущих событий, быть равнодушным к происходящему. Он пишет два рассказа — «Батенька» и «Молчальники» — и повесть «Сад», в которых звучит голос бунтаря. Рассказы были опубликованы в журнале «Вопросы жизни» в 1905 году, в разгар революции, и пришлись ко времени. Недаром царская охранка нашла в них «крамолу революции» и закрыла журнал.

Сам Ценский даже не подозревал, что его творчество начинает входить в русло политической борьбы. Он просто писал «на злобу дня», писал о том, что кричала его душа, писал правдиво и честно, иначе он не мог. Для этих трех произведений характерен очень тонкий и в то же время понятный подтекст. Писатель не забывал о цензуре сам и заставлял думать о ней читателя.

Жили в монастыре три молчальника, отрешившиеся от внешнего мира. Что бы там ни случилось, а они молчали. «Трудно было молчать там, где кричал от боли каждый атом воздуха…», а они все-таки молчали. Они и в монастырь спрятались от страшной, нестерпимой нужды. Но разве от нее спрячешься, когда горем народным пронизано все вокруг? Горе шло за ними и в монастырь в виде богомольцев, среди которых «сытых людей почти и не было, были обездоленные, с робкими глазами, с чахлыми лицами, иссосанными червями нужды, в лохмотьях, пропитанных потом и грязью. И приносили они с собою горе и боль, голодные тела и голые души. Далекие деревни, окраины далеких городов говорили их словами, что жизнь стала тесная и жестокая, как спицы железной клетки, что неизвестно, куда идти, и что делать, и где искать правды и счастья… С вольных широких богатых полей приходили подневольные, узкие, ободранные люди…»

Совершено в монастыре убийство; вся округа возмущена. Лишь три молчальника молчат. Умерший игумен на минуту воскрес, поднял голову в гробу. Это чудо! «Только в кельях молчальников было тихо». Наконец монастырь сгорел вместе ‘с отцом Питиримом. «Говорили все, и сокрушались, и плакали. Только три молчальника были немы». И, казалось, нет на земле силы, которая бы пробудила молчальников. Но случилось событие — должно быть, самое грандиозное из всех возможных — народ вышел на улицу, «толпа была братская и единая… лапотник слился с горожанином…». Подуло свежим ветром революционной демонстрации. И разбужены молчальники! Из тихих келий вышли они на улицу и запели. «Они шли на подвиг, сломившие печать молчания, шли на борьбу с огромной и темной силой… шли и пели, и навстречу им широко отворялись окна домов».

Сколько здесь глубокого подтекста, больших и острых мыслей!

Живя в обществе, нельзя быть нейтральным, нельзя спрятаться от забот и нужд общества, разделенного на два мира — богатых и бедных. В борьбе за самое святое и возвышенное — за лучшую долю на земле, за счастье человека — нельзя быть безучастным… Революция — это великое дело. И если уж молчальники поднялись на борьбу, то всем остальным, простым и честным людям, сама судьба велела выйти на улицы.

А братская и единая толпа, где лапотник сливается с горожанином, — это же великолепное, хотя, быть может, еще и не осознанное понимание движущей силы революции.

«Батенька» — командир роты, добрый, гуманный офицер, посланный со своим подразделением расправиться с бастующими рабочими, не может стрелять в безоружных людей, не хочет стать палачом невинных, борющихся за правое дело. Рассказ написан был очень кстати: в то время большевики боролись за армию и за флот. И Ценский объективно помогал большевикам. Его рассказ был хорошим пособием в руках армейских пропагандистов-большевиков. Лев Толстой, прочитав «Батеньку», высоко оценил рассказ неизвестного ему писателя. По совету Толстого И. Горбунов-Посадов издал «Батеньку» отдельной книгой в 1906 году.

В повести «Сад» писатель с большой силой изобразил трагизм и ужас жизни угнетенного и обездоленного народа, его муки и страдания. Однако Ценскому чуждо смакование горя людского; его жалость к людям всегда звучит как гневный протест, как призыв к действию. В каждой строке слышится зовущий голос писателя: «Так дальше жить нельзя! Человек достоин лучшей доли!» Но Сергея Николаевича долго томил один неразрешенный вопрос: кто поведет народ на бой с тиранами, кто будет стоять во главе преобразователей жизни? Он понимал, что для этой цели Васька Калякин, студент Хохлов, молчальники не подходят. Тут нужен герой, человек цельной натуры, светлого ума и огромной силы воли.

Алексей Шевардин из повести «Сад» — яркий представитель этих людей. Выходец из простого народа, умный и грамотный, он окончил земледельческое училище, любит землю и понимает в ней толк. Он крепок физически, он закалил себя смолоду, подготовил к борьбе: «проделывал гимнастику с пудовыми гирями», «спал без одеяла и аккуратно купался до первого льда». Он, «похлопывая себя по объемистой груди, самодовольно говорил: «Широ-окая кость!»

Это о нем дед с гордостью говорит: «Добытчик!.. Хлебороб!.. Настоящий американец!» Алексею нравятся первые слова деда — да, он добытчик и хлебороб. Не согласен он с последним: «Зачем мне Америка, дед?.. Тут у нас своя Америка, своя земля людей ждет». А на горестное замечание деда: «Тесно у нас-то, внучек…» — он отвечает с достоинством: «Тесно бывает только узеньким, дед, а широкому везде широко…»

Это голос нового хозяина, не стяжателя, а преобразователя земли. Алексей Шевардин, «с детства привыкший к земле, боготворил землю. Великая дающая сила земли покоряла его в каждом зеленом листе, в каждой тонкой былинке… И черная, свежевспаханная земля не была для него беззвучной: она была как лицо, полное притаившейся скрытой работы и вот-вот готовое блеснуть яркой мыслью в наряде красивых слов. И, любя землю, он привык думать, что земля любит его… Шевардин любил землю, как полнозвучную красоту, как великую мощь, как воплощенную сказку: любил землю днем, любил ночью; любил в ризе солнечных лучей и под фатой дождя; любил ее с раннего детства, когда проводил в лесу под Новгород-Северским лето за летом.