Сорен оставил ее стоять у кровати, а сам зажег прикроватную масляную лампу, чтобы было светлее, и свечи на каминной полке, чтобы было уютнее. Нора сбросила туфли и ступни утонули в мягком шерстяном ковре, устилавший каменный пол. Она поставил букет в ведерко для льда, из которого вышла отличная ваза. Поставить их на прикроватную тумбочку было бы слишком даже для Сорена, поэтому она оставила его на каминной полке.

- Мы никогда раньше не занимались любовью в замке, не так ли? - спросила Нора и отвлеклась от букета, чтобы осмотреть комнату. Она отошла от большого камина к висящим на стене сине-красным гобеленам, украшенными единорогами, драконами и рыцарями.

- Бельгия, - сказал Сорен, подходя к кровати с коробкой в одной руке и чем-то длинным, тонким и завернутым в ткань в другой. Он щелкнул пальцами, и она подошла к нему.

Нора улыбнулась при воспоминании о давнем путешествии по Европе, которое они совершили вместе. Подарок на годовщину от Кингсли.

- У нас всегда будет в программе Бельгия. Как ее звали?

- Одетта. - Сорен открыл коробку, в которой лежал ее ошейник.

- Ах да. Верно. С ней было весело, не так ли? - Будучи в Бельгии они с Сореном зашли в небольшую пивоварню, где познакомились с прекрасной швейцарской переводчицей по имени Одетта. Во время дегустации Одетта бесстыдно флиртовала с ними обоими, они с Сореном состязались, кто знал больше языков. Сорен выиграл, но с небольшим перевесом. После экскурсии Одетта вернулась с ними в их гостиничный номер в отреставрированном замке. Тогда Нора была молода, ей было всего двадцать четыре, и она никогда не была так близка с женщиной. Сорен не прикоснулся к Одетте, но ему, безусловно, нравилось наблюдать за двумя женщинами в тот вечер.

- Малышка, ты улыбаешься. - Сорен надел ее ошейник и застегнул его. Пока его пальцы были на ее шее, он играл с ожерельем, которое она всегда носила в эти дни. На ней было три подвески - два кольца с гравировкой "Все и навсегда" и маленький серебряный медальон, который подарил ей Нико в знак своей привязанности. Когда она двигалась, они издавали нежный звон, как маленькие колокольчики на ветру.

- Хорошие воспоминания, - ответила она. - Столько хороших воспоминаний, что я забыла некоторые из них.

- Кстати, о воспоминаниях, у меня есть для тебя подарок. Подарок в память о чем-то.

- Ты не обязан ничего мне дарить, - ответила она, держа глаза опущенными, почтительно, покорно.

- Знаю, - ответил он с толикой высокомерия, которое она всегда обожала и ненавидела в равной степени. - Но пришло время отдать тебе это.

Он протянул ей сверток, все еще завернутый в ткань.

- Что это?

- Сейчас узнаешь. Но сначала ты должна заслужить подарок.

- Это не подарок, если мне нужно его заслужить, - напомнила она ему.

- Тогда мы назовем это "призом".

- Как мне заслужить мой приз?

- Испытанием огнем.

- А ты в настроении сегодня, да? - спросила она. - Сэр?

- Ты принимаешь вызов? - спросил он, изогнув бровь, его улыбка была напряженной, но довольной. Ей было тридцать восемь, и она любила Сорена с пятнадцати лет... и все же... после всех этих лет, он все еще до усрачки пугал ее.

Господи, как же она его любит!

- Да, сэр, - ответила она. - Я хочу получить свой приз.

Сорен обхватил ладонями ее лицо и поцеловал в губы.

- Мой приз уже у меня. - Он поцеловал ее в лоб.

Она стояла неподвижно и не протестовала, пока Сорен раздевал ее догола. Он расстегнул ее блузку и опустил по рукам вниз. Под блузкой был черный корсет, на расшнуровку которого он потратил слишком много времени. Чем больше она хотела ощутить его внутри себя, тем дольше он добирался туда. Она сама виновата в том, что влюбилась в садиста, хотя и не жалеет об этом. Он расстегнул молнию на ее кожаной юбке и спустил ее с бедер вниз по ногам. Его пальцы касались обнаженной кожи, пока он отстегивал чулки, заставляя ее дрожать, и еще сильнее, когда пощекотал ступни.

Если бы она уже не любила Сорена, она бы влюбилась в него снова за то, что он смотрел на ее тридцативосьмилетнее тело с тем же желанием, с каким когда-то смотрел на семнадцатилетнее. Она никогда не страдала недостатком самоуважения, и ее не раз - и вполне справедливо - обвиняли в эгоизме. Женщина, которая брала деньги у мужчин за право поклоняться ей, должна иметь предостаточно уверенности в себе. Но к тому, что она оказалась гораздо ближе к сорока, чем к тридцати, ей пришлось немного привыкнуть. Время же только усиливало красоту Сорена. Седину в его волосах едва можно было отличить от блонда его волос. Годы заострили черты его лица, обточили острые углы, соскребли шероховатости и превратили его в мужчину, достойного уважения и любви, которые она могла ему дать. У нее был мужчина постарше, которого она обожала, и мужчина помоложе, который обожал ее.

Жизнь прекрасна.

- Кто-то притих, - сказал Сорен, поднимая ее на руки и укладывая на кровать на спину. Льняные простыни щекотали ее, заставляя чувствовать каждый нерв в теле. - Ты нервничаешь?

- Я думала о завтрашнем дне.

- Не заботься о завтрашнем дне, ибо завтрашний будет заботиться о себе, - ответил Сорен.

- Да, Отец Стернс. Я тоже читала Евангелие от Матфея.

Сорен поставил миску на прикроватную тумбу и намочил в воде небольшое белое полотенце.

- Хорошо. А теперь перестань волноваться и лежи смирно, пока я буду тебя поджигать.

Нора замерла.

Игра с огнем базируется не столько на боли, сколько на страхе. Страх и его зеркальный близнец - доверие. Она закрыла глаза, пока Сорен покрывал ее живот ледяным гелем с запахом спирта. Он взял ее запястья и пристегнул их к изголовью кожаными манжетами.

Сорен взял свечу с тумбочки и медленно провел ею вверх и вниз по ее телу, примерно в шести дюймах от кожи. Когда он выпускал свой садизм, он делал это внимательно, с уважением к акту и уважением к ее готовности угодить ему. Игры с огнем были опасными и Сорен редко просил ее принять участие в подобной игре на грани. Она знала его. Когда он нервничал, был обеспокоен или находился в стрессе, он концентрировался на садизме. Он мог бы притвориться, что не беспокоится о завтрашнем дне, но она знала лучше. Он думал об этом не меньше, чем она.

Снаружи замка шторм бил в окна и стены. Но центром шторма была их кровать. Все было тихо, если не сказать спокойно. Сорен поднес пламя к краю буквы "С", и оно тут же вспыхнуло.

Элеонор вдохнула и не выдохнула. Она видела огонь, чувствовала горький запах дыма, но, как ни странно, не ощущала его. Жидкость образовала барьер между огнем и ее телом. Как будто огонь был языком, ласкающим ее кожу. Но это и пугало ее, словно страх был реальным. Настоящий огонь означал настоящий страх. Настоящий страх значил, что Сорен горел в собственном огне. Его дыхание было поверхностным от едва сдерживаемого желания. Зрачки занимали почти весь глаз, были черными, как ночь, и в чернильной глубине она видела отражение огня. Он ни разу не отвел взгляда от пламени, как и она.

Сорен снял с себя одежду, наблюдая, как огонь догорает на ней.

Он снова что-то написал на ней гелем, снова поджег его и снова наблюдал, как тот горит.

Когда огонь почти, но не совсем погас, Сорен оседлал ее бедра и навис над ней, используя свое тело, чтобы погасить остатки пламени. Он был возбужден, невероятно тверд, и она ощущала, как его эрекция прижимается к ее бедрам. Она широко раскрылась для него и приподняла бедра навстречу ему. Он полностью вошел в нее, скользя по влажности до самой сердцевины. Нора потянула за свои путы, застонала и выдохнула, когда он снова вошел в нее.

Блаженство. Как же она скучала по нему все эти недели, что провела в Европе. Она любила Нико, любила те дни, и особенно ночи, проведенные с ним на винограднике. Остальное время принадлежало Сорену. Единственной настоящей любовью Нико были его виноградники, и они были требовательной и властной госпожой. А истинной любовью Норы был Сорен, который был требовательным и властным господином. Она и Нико идеально понимали друг друга. Она была доминатрикс, и когда Нико стоял на коленях перед ней, его губы на ее лодыжках, ее рубцы на его спине, это была Нора. Но Нора была только ее половиной.

- Моя малышка, - прошептал Сорен ей на ухо, двигаясь и наполняя ее. - Моя Элеонор.

Элеонор была второй половиной.

Он целовал ее грудь, глубоко всасывал твердые соски, и массировал клитор, пока комната не наполнилась звуками ее стонов удовольствия, ее криками освобождения. Он еще не позволил ей кончить. Он приказал ей не кончать. Невозможный приказ. Он был внутри нее, толстый и тяжелый, вколачивался жестко и глубоко. Она раздвинула ноги шире, уперлась пятками в кровать и дышала животом, пытаясь предотвратить нарастающий оргазм.

- Скажи, что любишь меня, и я, возможно, позволю тебе кончить, - сказал Сорен, подчеркнув приказ грубыми толчками, которые заставили ее вздрогнуть от боли и удовольствия.

- Я люблю тебя, мой господин, всем сердцем.

- Скажи, что хочешь меня.

- Я никого на свете не хочу так сильно, как тебя. Я люблю твое тело, твой член. Я хочу, чтобы ты кончил в меня. Пожалуйста...

- Расскажи секрет, который никогда мне не рассказывала, и я подумаю, разрешать ли тебе кончать.

- Я трахалась с монахиней в монастыре моей матери, - ответила Нора, и Сорен перестал двигаться. Он приподнялся и уставился на нее.

- Что? - спросила она, хлопая ресницами в притворной невинности. - Ты сам просил.

- Урок усвоен. - Он снова опустился на нее и поцеловал. Поцелуй был теперь диким, таким же диким, как и ночь. Он прикусил ее губы, проник языком в ее рот и вонзился в нее безжалостными неумолимыми толчками. Именно в этом она и нуждалась. Ее спина выгнулась дугой, и мышцы напряглись, как пружина. Она ощущала, как экстаз овладевает ею, как наполняет живот. Она поднималась и поднималась все выше и выше, пока не достигла пика и замерла, застыла там на одно долгое идеальное мгновение.