Мерещится

В дедушкином доме меня всегда посещает странное чувство безвременья. Я словно по­падаю в старинную усадьбу, где так тихо и спокойно, как не может быть в двадцать первом веке.

И тогда я иду в библиотеку и долго стою у полок, гладя руками шершавые корешки со стёртыми надписями. Открываю одну книгу, другую, перелистываю пожелтевшие от време­ни листы. Здесь – случайно поставленная клякса, там – написанный на полях номер неизвест­ной Лены. Всё это вызывает  холодящий душу божественный трепет.

Подхожу к окну, ласкающий кожу свет с трудом пробивается сквозь густые заросли по­саженного в саду жасмина. Закрываю глаза, прислоняя руку к нагретому стеклу. Кто-то чу­жой, но до боли близкий прикладывает с другой стороны свою ладонь. Мне кажется даже, что я чувствую биение его сердца, замершего несколько столетий назад.

Мерещится...

Тёплый вечер, косые лучи солнца рисуют на полу неровный квадрат окна. Обложенный подушками полулежит он в вольтеровском кресле. Измученное болезнью лицо обрамлено се­дыми локонами. Глаза полузакрыты. Тишина нарушается лишь прерывистым дыханием умирающего.

Внезапно рука поднимается, хватает лежащее на приземистом столике перо и резкими движениями выводит в воздухе невидимые строчки, которых никто не прочтёт. Высохшие губы шепчут, словно повторяя написанное.

Опускается за горизонт солнце. Последний луч убегает из комнаты, скользнув на про­щание по морщинистому лицу, и уносит с собой душу старого поэта. Падает на пол ненуж­ное перо.

Я слежу за тем, как плавно и медленно опускается оно на выцветший от времени крас­ный ковёр. Ловлю его правой рукой, сжимаю в ладони. Яркий золотистый свет пробивается сквозь сомкнутые пальцы.

В соседней комнате бьют часы. Открываю глаза. Я снова здесь, в двадцать первом веке.  И в руке моей ничего нет.