Их губы соприкоснулись. С начала, поцелуй был каким-то неловким, опасливым, пробным. Но спустя мгновение, когда Ирина ответила более решительно, губы Кожевникова стали настойчивее. Бочкина зажмурилась, дабы ни что не смогло отвлечь её от происходящего. В животе трепетали крыльями разноцветные бабочки, в голове взрывались вулканы. По телу текла сладость, нетерпение, желание чего-то большего. Верхняя одежда казалась лишней, неудобной, мешающей.

Они вели себя, как пара, одуревших от весны и гормонов, старшеклассников. Шлёпали по лужам, целовались на каждом шагу, ели мороженное, грызли чипсы, запивая какой –то сладкой газировкой ядовито- жёлтого цвета. В тёмном кинозале Кожевников держал Ирину за руку. И Бочкина, как не старалась, не могла сосредоточиться на сюжете фильма, млея, растворяясь в мареве нежности, желая большего, но в то же время, стыдясь этого желания.

А потом был уютный домашний вечер в холостяцкой берлоге рыжего медведя, оранжевый торшер, сгустившиеся, по-весеннему, яркие и прозрачные, индиговые сумерки за окном, запах сигарет и древесной туалетной воды, впитавшийся в обивку дивана, толстый полосатый кот, с удивлением взирающий на гостью. Сплетение рук и ног, дорожка из поцелуев от ключиц до самого потаённого места, одно на двоих дыхание и сердцебиение, обжигающий, но такой ласковый и ручной огонь зелёных глаз, крик Ирины, падение в сверкающую пропасть, смерть и воскресение. А ещё был запыхавшийся курьер, ролы с угрём, красные ломтики маринованного имбиря, зелёный чай и всё те же поцелуи, но уже со вкусом васаби.

* * *

Работа спорилась. Ирина ловко обрабатывала швы, накладывала повязки, спрашивала у больных о их самочувствии. Всё, как всегда, вот только мир стал ярче. Теперь у Ирины появился повод для радости весне, повод для ожидания чуда.

- У меня есть Миша, - говорила себе Ирина Петровна, присутствуя на очередной пятиминутке и выслушивая недовольства Снигирёвой.

- У меня есть Миша, - улыбалась Ирина Петровна, глядя в зеркало.

- У меня есть Миша, - подбадривала себя Бочкина, обрабатывая поверхности и морщась от едкого запаха дезинфицирующего раствора.

Всё! Конец рабочего дня! Ирина, перекинув сумку через плечо, направилась в ординаторскую, представляя, как они вместе пойдут домой. К нему или к ней, не имеет значения. Они оба одиноки. Хотя, о чём это она? Нет больше никакого одиночества. У неё есть Миша, а у Миши она - Ирина Петровна. Закатное солнце щедро вливалось в узкие окошки коридора, заливая белёную часть стены апельсиновым соком.

Из открытых дверей палат доносились голоса больных. Кто-то рассуждал о политике, кто-то делился домашними рецептами засолки грибов, кто-то жаловался на давление. Санитарка с остервенением шлёпала тряпкой об пол, шумел неисправный унитазный бочок в туалете, а Ирина шла.

- Миша, - Ирина робко заглянула в ординаторскую, в конце концов, эта комната для врачей, вдруг, кроме Миши здесь сидит ещё кто-то, та же Снегирёва, например.

Но Михаил Михайлович был один, он собирал какие-то вещи в спортивную сумку и даже не повернулся в сторону открывшейся двери. В недра сумки падали книги, большая кружка со знаком скорпиона на синем фоне, пузатый будильник с крупными римскими цифрами на циферблате.

Ирину охватило дурное предчувствие. Дух, ещё не произошедшей катастрофы, тяжёлый, густой, с привкусом горечи, застыл в воздухе.

- Что случилось, Миш? – Ирина Подошла ближе, положила руку на спину, обтянутую тканью зелёного хирургического костюма.

Кожевников, жестом полным гадливости, смахнул её ладонь, как смахивают назойливых мух.

- Я уезжаю, Ира, - ответил он. Голос хирурга был ровным и спокойным, но от его твёрдости, сухости, что наждаком прошлась по нервам, Ирина похолодела.

- Ку-куда?- прошептала Бочкина, с трудом сглатывая противный ком, забивший горло.

- В Грозный, - Михаил повертел в руках какую-то тетрадь, пролистал её, и отложил. За тем, молния сумки вжикнула, и хирург уселся рядом с отброшенной тетрадкой. – Там требуются хорошие специалисты. Это красивый, современный город, где нет ни алкоголиков, ни наркоманов. Отличное место для практикующего врача. Там я буду уважаемым человеком, нужным специалистом, а кто я здесь? Грубиян, матершинник, бессердечный хам, готовый поднять руку на больных и родное руководство.

- Не говори так, - сказала Ирина, садясь рядом. – Ты хороший, опытный хирург…

Зелёные огни глаз пронзили насквозь, пригвоздили к месту. Даже сейчас, Кожевников оставался хирургом, безжалостно удаляющим лишнее, ненужное, мешающее нормальной жизнедеятельности. И теперь он, словно скальпелем, острым и неумолимым, вырезал её – Ирину, из своей жизни, как некроз, как опухоль.

- Там перспективы, - продолжал Кожевников, словно пытался убедить самого себя в правильности своего решения. – А тут – адский, неблагодарный труд и подчинение какой-то соплячке без мозгов, но с амбициями. И я бы давно это сделал, уехал, оставил разграбленный чинушами городишко, больничку, обворованную административным аппаратом, больных - алкоголиков и отморозков, но ждал тебя. Как мальчишка, искал повод к тебе подойти, подкладывал в стол то яблоко, то шоколадку. Ругал себя за трусость, за нерешительность и всё тянул, тянул с признанием. Хотел добиться твоей благосклонности, а уж потом, забрать тебя и уехать отсюда к чёртовой бабке! Вот только, ты поставила подпись под каждым словом, написанным в этой жалкой бумажонке.

Горечь в словах Кожевникова обнадёжила, Ирине показалось, что если она всё объяснит, всплакнёт, то сердце Миши дрогнет. Он поймёт её и пожалеет, как тогда, в перевязочной.

- Это всего лишь закорючка, - через силу улыбнулась Бочкина, потянулась к мужчине, желая обнять. – Я так не считаю, и не считала никогда. Просто все подписали, и Снегирёва могла подумать…

Ирина оборвала себя на полуслове, вдруг внезапно поняв, какой бред она сейчас несёт, насколько нелепо звучат её оправдания.

- И что бы произошло, если бы ты не поставила свою подпись? – глаза полоснули резко, больно, словно вскрывая абсцесс. – Тебе бы отрубили голову? Сожгли на костре? Лишили руки или ноги? Ты предала меня, Ира, просто так, не от страха за свою жизнь, не за награду, и этот факт ещё противнее, ещё гаже. Все вы – жалкие, запуганные твари. Готовые лизать задницу больному, боясь его жалоб, целовать ноги начальству, лишь бы оно не разгневалось. Вы не медики, вы- медицинские проститутки. Хотя нет, те за деньги торгуют своим телом. Вы- шлюхи, готовые пасть ниц, ради грошовой выгоды – доброго слова со стороны начальства, хорошего отзыва от больного на сайте « Медицина». Прощай, Ирина Петровна, и будь здорова, не кашляй!

С этими словами, хирург встал, и принялся стягивать с себя куртку от костюма, давая понять, что мужчина переодевается, и посторонней женщине делать здесь больше нечего.

И вновь Ирина плакала, сидя на полу в перевязочной. Из коридора потянуло ужином, больные сегодня будут есть гречку, гудела под потолком неисправная люминесцентная лампа, за окном сгущался сумрак, а в груди Ирины, подобно змею, тугими кольцами, свернулось одиночество.

Спасательный круг.

За окном, всеми оттенками жёлтого и красного, бессовестно полыхал отвратительно- великолепный осенний день. Ритка, чья кровать была плотно придвинута к окну, с тоской глядела на качающиеся, облитые золотом верхушки тополей. Золотое на ослепительно- голубом, красиво, завораживающе и недоступно!

Ритка прикрыла глаза, стараясь себя убедить в том, что в ярком сентябрьском дне нет ничего особенного, всего лишь агония природы перед смертью. Ведь весна- это рождение, лето- жизнь, зима- смерть. А осень, стало быть - агония. Так к чему сожалеть? Да и кто знает, может вся эта осенняя мишура лишь за перегородкой мутного оконного стекла кажется такой уж чарующей? А на самом же деле, меж деревьев гуляет колючий пронизывающий ветер, поднимая вверх пыльную, уже начинающую подгнивать, листву? Прямо как наше государственное здравоохранение, на экранах телевизоров – в шоколаде, и современное оборудование имеется, и врачи каждому готовы задницу вылезать, и зарплаты-то медикам подняли, а копни глубже – так найдёшь не шоколад, а кусок засохшего дерьма.

Тяжёлый воздух общей палаты, в котором смешался и дух кишечных газов, и едкая вонь давно- немытых тел, и гадкий запах принесенных кем-то пирожков, давил, отравлял, вызывая нудную, ноющую головную боль.

Находиться долго в бордовых сумерках закрытых век, Ритка больше пяти минут не смогла. Так, она ещё острее почувствовала себя обрубком, бесполезной грудой вонючего человеческого мяса.

- Ну и хрен с этой осенью! – подумала она, распахивая глаза. – Просто не буду смотреть в окно.

То и дело открывалась дверь в коридор, впуская внутрь другие, тоже не самые приятные запахи, хлорки, лекарств, отходов класса «Б». Каждый раз, Ритка с замиранием сердца, с глупой, трепещущей в области солнечного сплетения, радостью ждала, что на пороге возникнет он- её спасательный круг. О, если бы не он, то девушка давно бы погрузилась в мутные холодные, словно осенняя река, воды депрессии. Лишь мысль о Вадиме Сергеевиче держала Риту на плаву, не давала уйти на дно, захлебнуться в своём отвращении к себе. Но в палату заходили не те, многочисленные соседки в бесформенных цветастых халатах, деловитые, шуршащие пакетами, посетители, усталые медсёстры, Риткина мама. Но его, того, кто нужен был сейчас, до слёз, до боли в зубах, до головокружения, до крика, не было. И с каждым днём, Ритка становилась всё мрачнее и раздражительнее. Её бесило абсолютно всё, болтовня соседок днём и рулады храпа ночью, пресные больничные каши, зудящая от неподвижности и отсутствия возможности принять ванну, кожа, тусклый свет под потолком, не позволяющий нормально читать, чугунная батарея, от которой исходило неприятное, навязчивое тепло. Но лидером этого хит-парада раздражителей была её собственная мама.