10

Снова воскресенье. Они уже три недели как приехали в Берлин. А вчера пришла открытка. От Тассо. На ней в маленьких квадратиках церковь, большой новый дом. Детвора играет. Старинное здание и надпись: «Привет из Франкфурта-на-Одере». Небо на открытке синее-синее, а на обороте Тассо написал: «Это тебе привет из Франкфурта-на-Одере. Мы здесь на экскурсии. Все жалеют, что тебя нет. Твой друг Тассо». Еще ниже маленькими буковками: «Приедешь в воскресенье?»

Воскресенье, о котором он пишет, — сегодня.

Стефан смотрит на открытку. Прочтёт, что написано на обороте, и опять перевернет. Но чаще он останавливается на том, что написано. Почерк у Тассо крупный, буквы прямые, будто он их сразу двумя руками писал.

«Зачем мне это чистописание, — говорил он когда-то. — Я пойду работать на Одер, в речное пароходство. Мне там за штурвалом стоять. Чистописание ни к чему!»

Да, воскресенье, о котором он пишет, как раз сегодня. Ждет он сейчас, наверное. Сидит на речке, смотрит на плот, или у бабушки на кухне, а то и вдвоем сидят на скамейке перед домом. Оттуда хорошо видна вся улица. И сад. Сидят сейчас там Тассо и бабушка. Солнышко пригревает. Стенку дома хорошо прогрело. Первые пчелы жужжат, а они сидят и ждут, а вдруг правда машина приедет?

Не едет машина. Не едет.

У себя в комнате Стефан ищет, где бы открытку прибить. Гвоздь у него уже есть. Надо, чтобы она у него всегда перед глазами была, а это — под подоконником: прямо над его столом.

Гвоздь тоненький, и Стефан заколачивает его небольшим молоточком очень осторожно. Никто его, конечно, не услышит, но после третьего или пятого удара в дверях появляется Сабина.

— Чего это ты делаешь? — спрашивает она.

Стефан не отвечает — он правит гвоздь. Стена бетонная. Гвоздь гнется.

— Скоро кончишь? — говорит Сабина. На голове у нее красная шапочка, на ногах — хорошенькие желтые туфельки. Она стоит выпятив животик — такой она кажется себе важной. Пусть все видят!

— Мы уходим, — говорит она.

— Ну и что? — говорит Стефан. Гвоздь окончательно согнулся, будто кусочек проволоки. Стефан подбирает другой.

— Тебя тоже зовут.

— Сейчас приду, — говорит Стефан, прилаживая гвоздь. Сабина неслышно исчезает. Гвоздь дрожит. Стефан пытается вбить его.

Вот и мать пришла. Через руку перекинут плащ, а позади, на полголовы выше матери, виден белый лоб Германа.

— Что такое? — говорит мать. — Обязательно тебе именно сейчас молотком стучать? Воскресенье, послеобеденный час. Люди отдыхают.

— Никто ничего не слышит. Ну кто? Кто?

— Все слышат. Это бетон. А потом — мы же гулять собрались.

Стефан не реагирует. Он все так же стоит с молотком в руке, наклонившись над столом.

Мать в недоумении оглядывается — что скажет отец? А отец уже в куртке, капюшон откинут назад — вид смелый и отважный, словно он на Северный полюс собрался.

— Гвоздь ты потом попробуешь вбить, — говорит он. — Все равно ничего не получится. Гвоздь в бетон не пойдет. Нужна дрель.

— Ради такой маленькой открытки? — говорит мать. — Ненормальные!

— Тогда пусть приклеит.

— Тоже мне! И так все стены заклеены картинками.

— Под окном, — говорит отец, — еще место есть, — и улыбается, а Сусанна кивает ему — нечего, мол, время терять.

— Ну как? — спрашивает она Стефана.

— Вы сейчас уходите?

— Мы думали, ты с нами?

— Вообще-то, мне лучше остаться…

— Надолго или совсем?

— По правде — совсем.

— Час назад ты хотел идти с нами.

— А теперь не хочу. Здесь останусь.

— Ну знаешь ли!

— Останусь. Чего я в этом музее не видел! Ящериц, что ли?

Мать совсем растерялась. Снова она оглядывается на отца:

— Ты в состоянии что-нибудь понять?

Отец тоже не в состоянии что-нибудь понять, но говорит:

— Если не хочет — его дело.

— Ну, пускай, но должен же он объяснить почему?

— Сто раз его спроси — он всё равно не скажет.

— А я хотела бы знать!

Сабина села прямо на пол — съехала по стене и сидит. Она ждет. Отец тоже ждет. Не Стефана они ждут, они ждут мать — Сусанну. Стефан вдруг говорит:

— Могли бы и поехать.

— Куда это?

— К бабушке. Обещали ведь.

— К бабушке? Разве на сегодня обещали?

— Вообще, — говорит Стефан.

— Что вообще?

— Вообще обещали. — Голос дрожит, и чтобы не выдать себя, он кричит: — Обещали ведь поехать к бабушке!

Всех напугал своим криком. Все смотрят на него. Глаза у матери большие и совсем темные. Она говорит:

— Тебе прекрасно известно, почему мы не можем поехать.

— Почему? Я не знаю.

— Отец же не выздоровел еще. Ему нельзя в машине ехать. Ему разрешили небольшие прогулки — вот мы и собрались вместе выйти, а в машину ему запрещено садиться.

Стефан не верит матери. Он хотел бы верить, но не верит: до сегодняшнего дня она ни разу не вспомнила про бабушку, ни разу не говорила, что надо к ней поехать. «Кто же ей поверит?» — думает он, не глядя на мать. Стоит и вертит открытку. Вертит и вертит, пока мать не обрывает его:

— Перестань! Глупость какая!

— Почему глупость? Это открытка от Тассо.

Мать решает промолчать, а Стефан кладет открытку на стол, бережно кладет, словно это очень дорогая вещь. Мать, следившая за ним, говорит:

— Ты что ж, считаешь, что мы должны были без отца ехать? Одного его оставить на все воскресенье? Он же всю неделю один-одинешенек сидел совсем больной. А теперь, значит, и в воскресенье?

«Почему бы и нет, — думает Стефан. — Смотрел бы футбол по телевизору и не заметил бы, что нас дома нет. Очень хорошо могли бы поехать…»

— Ну как? — спрашивает мать. — Пойдешь с нами?

— Нет. Останусь.

— Оставайся!

Герман и Сабина уже в коридоре. Мать — за ними. Последнее, что Стефан видит, — блестящий черный сапожок и край развевающейся юбки. И последнее, что он слышит: пять шагов. Хлопает дверь. Стефан один.

Да, он один. Сидит и прислушивается: где-то далеко Сабиночкины туфельки стучат. Должно быть, лифт на этом этаже стоял. Квартира пуста, стены притихли, и оттого, что он так напряженно вслушивается, они еще тише, чем совсем тихие, он даже слышит гул в ушах. Может, ему догнать их? Побежать за Германом? Сусанной? Сабиночкой?

Он достал куртку, вышел из квартиры. Подошел было к лифту. Нет. Свернул на лестницу. Так будет лучше.

С реки дует ветер, люди стоят у парапета, бросают корм чайкам, уткам — вон там у самого моста, где дядька плотву ловил. Но Стефан его больше ни разу не видел.

Береговой откос почти совсем зеленый. Но деревья еще черные, хотя язычки свернутых листиков уже вылезли. У самой воды — ребята. Трое, четверо. Губерт с ними.

— Губерт! — зовет Стефан.

Но Губерт не слышит. Они там о чем-то спорят. Все старше Губерта — седьмой или восьмой класс. Самый рослый — здоровый такой буйвол — в канадской куртке. Заводила, должно быть. А канадка шикарная, черная, с красными квадратами. Стефан ее уже видел. Видел и парня. Живет на самом верху — 20-й этаж.

Сейчас Канадка говорит Губерту, но больше обращаясь к своим дружкам:

— Слыхали? Папенька его запирается. Учится! Он же еще в аиста верит.

— Что это ты несёшь? — говорит Губерт.

— Признайся — веришь в аиста.

— Сам ты в него веришь, — говорит Губерт, но чувствует, что это слабый ответ. А парень, засунув поглубже руки в карманы канадской куртки, говорит:

— Сказать, зачем твой отец запирается?

— Учится, — говорит Губерт.

— Как же! — И парень проводит ладонью по лицу Губерта, не зло, нет, а как бы глубоко сочувствуя.

— Брось, Экки! — говорит один из его приятелей.

— Надо ж просветить ребенка. Он и сам хочет. Или нет?

Через прибрежные кусты Губерт увидел Стефана, машет ему. Стефан в ответ. Губерт кричит:

— Слыхал, чего он брешет?

Канадка не обижается, стоит покачиваясь, ноги расставил. Присутствие Стефана придало Губерту мужества.

— Чего молчишь? Давай выкладывай, — говорит он. — Ты же мне сказать что-то хотел. Хотел ведь, чего молчишь?

— Хотел, а что?

Все трое хохочут. Губерт стоит перед ними петушок петушком, вот-вот наскочит в смертном прыжке. И Стефан за кустами смеется, словно зритель в первом ярусе, но старается это скрыть, не хочет обижать Губерта.

— Оставь его, Экки, хватит! — снова говорит приятель Канадки.

— Сейчас, погодите, — говорит Экки, — надо его просветить хоть немного. Значит, говоришь, папенька твой запирается уроки учить? Ну, ну, пораскинь-ка мозгами, светлая ты голова!

Губерт силится улыбнуться:

— Говори, раз ты знаешь!

— Если хочешь знать, он запирается, чтоб ему никто не мешал дрыхнуть. Понял?

Губерт шевелит губами, но не слышно, что́ он говорит. Он и не говорит ничего, он набирается духу и вдруг в диком прыжке вцепляется Канадке в горло. И так и висит на парне, глаза выпучил, но ни слова не произносит. Слышно, как песок скрипит под ногами Экки — он вертится, хочет стряхнуть с себя Губерта, но Губерт держит крепко, словно пантера. Экки хрипит:

— Отцепите вы крысу эту! — Обоими кулаками он барабанит по узенькой спине Губерта, таскает за вихры его, но Губерт держится цепко, а дружки-приятели и не думают помогать своему Экки. Да кто ж себя будет лишать такого удовольствия — они любуются схваткой, такое не часто увидишь!

Конец наступает внезапно. Канадская куртка лопается, Губерт с клочком материи в руках падает на землю, а Экки, потеряв равновесие, еще секунду балансирует на одной ноге и… плюхается в воду, Брызги летят. Дружки Экки хохотать уже не могут, они верещат и валятся в кусты, Потеха!

Губерт, стоя на коленях, видит, как Экки падает в воду, но ему совсем не смешно.

Экки загребает руками, орет. Еще немного, и он выберется на берег… Губерт, словно парализованный, так и застыл на коленях. Шевельнуться не может. Стефан кричит:

— Губерт, эй, Губерт! — и бросается вниз по откосу, через кусты, рывком заставляет подняться Губерта. Оба убегают.

Они бегут вокруг своего дома-башни, добегают до дощатого забора: «Вход запрещен. Родители отвечают за детей!»

Здесь они и прячутся.

Земля холодная, прошлогодняя трава колется. Через щели между досками забора Стефан и Губерт стараются разглядеть, что делается на улице.