Это настолько скучно, что я отталкиваю свое кресло от них и сгибаюсь над бумагой, надеясь, что меня поразит вдохновение.

Я пишу одно и то же слово снова и снова:

ПРОВО.

ПРОВО.

ПРОВО.

Это одновременно странное место и распространенное. Будучи венгерского и шведского происхождения, я не обладаю какими– то чертами, которые нигде в стране, практически не кричали бы «другой» – но в Прово, темных волос и темных глаз достаточно, чтобы я выделялся. Там, в Саус– Бей, большинство людей больше не белые центральной Америки, и стать мормоном – не дар, вот совсем. А еще? Никому там, дома, не приходилось объяснять, что значит быть бисексуалом. Я понял с тринадцати лет, что увлекаюсь мальчиками. Но до этого я знал, что, вероятно, и по девочкам тоже.

Мои слова медленно трансформируются, превращаясь в кое– что другое, лицо, мысль.

Я ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ ТЕБЯ.

ТАК ПОЧЕМУ У МЕНЯ ТАКОЕ ОЩУЩЕНИЕ, ЧТО

Я, ВОЗМОЖНО, ЛЮБЛЮ ТЕБЯ?

(НО ТОЛЬКО НЕМНОЖКО)

Я оглядываюсь через плечо, переживая, что Отэм может поймать меня на использовании нашей фразы, когда я думаю о чем–то другом – о ком–то другом – но мое дыхание сбивается вполовину, когда я замечаю его, стоящего позади меня и читающего через мое плечо.

Порозовевшие щеки, неуверенная улыбка.

– Как дела с аутлайном?

Я пожимаю плечами, скользя ладонью по четырем строфам помешательства на бумаге.

– У меня такое ощущение, что все далеко впереди, – мой голос дрожит. – Я даже не ожидал, что нужен аутлайн до того, как начал. Я в некотором роде предполагал, что мы сделаем это здесь.

Себастиан кивает. Склонившись ниже, он тихо произносит:

– У меня не было аутлайна несколько недель.

Гусиная кожа покалывает мои руки. Он так сильно пахнет парнем – намеком дезодоранта и той трудноопределимой мужественностью.

– Не было? – переспрашиваю я.

Он выпрямляется, качая головой.

– Нет. Я пришел без малейшей идеи о том, что буду писать.

– Но в итоге ты написал нечто блистательное, судя по всему, – я указываю на свою в большей степени пустую страницу. – Я не рассчитываю, что молния ударит дважды в этом классе за два года.

– Никогда не знаешь, – говорит он, а затем улыбается. – Я чувствовал присутствие Духа со мной, пока писал. Я ощущал вдохновение. Никогда не знаешь, что призовет тебя. Просто будь открыт для этого, и оно придет.

Он разворачивается, удаляясь к следующей группе, а я остаюсь полностью растерянным.

Себастиан знает – должен знать – что я увлечен им. Мой взгляд беспомощно скачет по его лицу, его шее, его груди, его джинсам, где бы он ни был в кабинете. Он прочитал, что я написал? Осознает ли он, что в тот момент он был моим вдохновением? Тогда зачем было добавлять упоминание о Духе?

Со мной играют?

Отэм перехватывает мой взгляд через весь кабинет, беззвучно спрашивая, «Что?», потому что, уверен, я выгляжу так, будто изо всех сил пытаюсь выполнить какой–то сложный математический расчет в своей голове. Я встряхиваю головой и убираю руку, снова раскрывая свои слова на странице.

Что– то загорается во мне, слабое мерцание идеи, нить, распутанная с того вечера в комнате Отэм до сегодняшнего дня.

Парень– гей. Парень–мормон.

– Себастиан, – зову его.

Он оглядывается на меня через плечо, и наши взгляды, как будто связаны какими–то невидимыми узами. Спустя пару секунд, он разворачивается и возвращается обратно ко мне.

Я посылаю ему свою самую лучшую улыбку.

– Фуджита, кажется, считает, что мне нужна твоя помощь.

Его взгляд насмешлив.

– А ты считаешь, что нуждаешься в моей помощи?

– У меня всего два предложения написаны.

Он смеется.

– Значит, да.

– Видимо, да.

Я рассчитываю, что он предложит мне отойти к дальнему столу рядом с окном, или встретиться в библиотеке на моем перерыве. Но я не рассчитываю, что он скажет:

– У меня есть немного времени на этих выходных. Я смогу в эти дни помочь.

Такое ощущение, что остальные в помещении исчезают, когда он произносит это, а мое сердце срывается на бешенный бег.

Это, вероятно, ужасная идея. Да, я увлечен им, но боюсь, что если копну глубже, то он мне не понравится.

Но это будет к лучшему, не так ли? Определенно не помешало бы встретиться ненадолго вне пределов класса, чтобы получить ответ на мой вопрос: могли бы мы вообще стать друзьями, не говоря уже о большем?

Боже, мне следует действовать осторожнее.

Он сглатывает, и я слежу за тем, как двигается его горло.

– Так удобно? – спрашивает он, притягивая мой взгляд обратно к своему лицу.

– Да, – отвечаю я, и сглатываю. На этот раз он смотрит. – Во сколько?

Папа сидит в своей обычной зеленой форме за завтраком, когда я встаю в субботу утром, согнувшись над своей миской с овсянкой, будто та хранит величайший секрет жизни. Только когда я подхожу ближе, то понимаю, что он спит

– Пап.

Он подпрыгивает, ударяя миской по столешнице, прежде чем неуклюже вцепиться в нее. Он откидывается назад, прихватывая свою грудь.

– Ты напугал меня.

Я кладу руку на его плечо, закусывая смех. Он выглядит настолько невероятно растрепанным.

– Прости.

Его ладонь опускается на мою, сжимая ее. И пока я стою, а он сидит, у меня ощущение, что я просто огромный. Так странно, что я такой же высокий, как и он сейчас. Почему– то мне не передалась ни одна мамина черта. Я весь в папу: темные волосы, высокий рост и ресницы. У Хейли мамина фигура, цвет волос и наглость.

– Ты только что вернулся домой?

Он кивает, ныряя своей ложкой обратно в чашку.

– В середине ночи поступил пациент с проколотой сонной артерией. Меня вызвали на операцию.

– Проколотая сонная артерия? Он выкарабкался?

Он отвечает крошечным покачиванием головы.

Уух. Это объясняет сутулую позу.

– Отстой.

– У него двое детей. Ему было всего лишь тридцать девять.

Я прислоняюсь к столешнице, поедая хлопья прямо из коробки. Папа притворяется, что его это не волнует.

– Как он…

– Автокатастрофа.

В желудке ухает. Только в прошлом году, папа рассказывал нам с Хейли, что три его лучших друга разбились в аварии сразу после выпускного. Папа тоже был в машине и выжил. Он уехал из Нью– Йорка, чтобы поступить КУЛА^[9], а затем поехал в Стэнфорд в медколледж, где познакомился и женился на моей маме – бывшей мормонке – к большому огорчению его собственной матери и всей его обширной семьи в Венгрии. Но пусть и прошло столько времени, каждый раз, когда бы он ни возвращался в пригород Нью– Йорка, потеря его друзей каждый раз чувствовалась свежей.

Это единственное, о чем мама и он вообще спорили перед нами: мама настаивала, что мне нужна собственная машина. А папа считал, что я могу обойтись без таковой. Мама выиграла. Проблема Прово в том, что здесь абсолютно нечем заняться, нигде, и неудобно для прогулок пешком. Но хорошее в Прово, что здесь невероятно безопасно – никто не пьет, и все водят, как восьмидесятилетние старики.

Похоже, он замечает только сейчас, что я одет и готов к действиям.

– Куда ты собрался в такую рань?

– Собираюсь поработать над проектом с другом.

– Отэм?

Черт. И зачем я сказал, что с «другом»?

Я должен был сказать с «человеком с занятий».

– С Себастианом, – на папино недоуменное выражение мне приходится добавить. – Он – наставник на нашем Семинаре.

– Малец, который продал книгу?

Я смеюсь.

– Да, малец, который продал книгу.

– Он же мормон, не так ли?

Я оглядываюсь, будто в комнате полно мормонов, не пьющих наш кофе.

– А разве не все здесь?

Папа пожимает плечами, возвращаясь к своей холодной овсянке.

– Мы – нет.