– Второе, что я хотел бы сказать тебе… – папа чешет подбородок, отводя взгляд. – Я не разделяю историю твоей матери с церковью, поэтому моя реакция на твои отношения кардинально отличается от ее, – он снова встречается со мной глазами. – Тем не менее, я не считаю, что она неправа. Мне не обязательно соглашаться с каждой причиной, по которой она тебя предостерегает, но я соглашусь с тем, что это сложно. Полагаю, его родители не одобрят?

– Думаю, это будет на оттенок свыше неодобрения.

Папа уже кивает на это.

– Поэтому каждый раз, когда ты будешь с ним, вы будете встречаться за спинами его родителей.

– Да.

– Мне не нравится это, – тихо признается он. – Мне нравится думать, что если бы ситуация была обратной, то ты был бы либо так же открыт с нами, либо не предавал наши желания, пока живешь в этом доме.

– Разница в том, пап, что я могу быть открыт с вами.

– Дело в том, Тан, что тебе восемнадцать, и что ты делаешь со своим телом – твой выбор. Но чем ты занимаешься под моей крышей – все еще то, на что я могу возразить.

Оо.

– Я люблю тебя, твою сестру и маму больше всего в этом мире, ты же знаешь.

– Знаю.

– И я знаю, что тебе нравятся и девочки и мальчики. Я знаю, что ты экспериментируешь, и я никогда, ни на секунду, не выражу своего недовольства на это, – он встречается со мной взглядом. – Сложность здесь не в том, что Себастиан мужчина. Если бы я застукал тебя с кем– то не из церкви, я бы, наверное, даже ничего не сказал, и мы бы обменялись понимающими взглядами через обеденный стол и на этом все.

Мое желание свернуться в клубок и закатиться в угол возрастает. Это очень неловко.

– Но я не хочу, чтобы вы с Себастианом использовали наш дом, чтобы встречаться втайне от его родителей.

– Пап, – произношу я с пылающим лицом. – У нас не так много вариантов.

– Себастиан – взрослый. Он может переехать, если захочет, в собственное место со своими собственными правилами.

Вот, сейчас, папа по сути закрывает дверь к любой дискуссии. Я понимаю, что его мнение выходит из опыта. И сидя здесь, вглядываясь в лицо, которое я знаю чуть ли не так же хорошо, как собственное, я понимаю, насколько тяжело отцу говорить мне это.

В конце концов, по словам его семьи, он влюбился в не ту женщину двадцать два года назад.

Мама Отэм открывает дверь, отступая назад, чтобы впустить меня. Ее дочери от нее передались гены улыбки с ямочками, и на этом все. Отти – рыжеволосая, с веснушчатым носом и светло– голубыми глазами. А у миссис Грин – темные волосы, карие глаза и оливковая кожа. Интересно, какого это каждый день смотреть на дочь, настолько похожую на покойного мужа мистера Грина. Это или удивительно, или душераздирающе. Скорее всего комбинация и того, и другого.

У нас все как обычно: я целую ее в качестве приветствия в щеку, а она – говорит, что у нее в холодильнике есть немного шоколадного молока, и я прикидываюсь восторженным этим фактом. Оно странное – водянистое шоколадное молоко в коробке из– под сока. Я как– то упомянул, что мне оно нравится при миссис Грин, в мое первое лето здесь, и она покупала его для меня каждый раз с тех пор. Теперь я чувствую себя просто обязанным прихватить с собой одно по пути в комнату Отти, но, вообще– то, я больше его не перевариваю. Мы проводим небольшой научный эксперимент с цветком на ее полке: сможет ли Африканская фиалка выжить только на одном шоколадном молоке.

Принцесса Отэм развалилась на полу с наметками по своим главам. Она даже правит их красной ручкой; а я не могу себя заставить.

– Отти, ты самый очаровательный ботаник, которого я встречал за всю свою жизнь.

Она даже взгляд не поднимает, когда я прохожу.

– Не будь занудой.

– Ты знала, что красную ручку можно называть грубостью и пошатнуть уважение учеников? Лучше использовать фиолетовую.

Голубые глаза поднимаются на меня.

– Мне нравится красная.

Ее длинные, рыжие волосы заколоты в огромный пучок на макушке.

– Знаю, что нравится.

Оттолкнувшись локтями, она поднимается, чтобы сесть, и теперь скрестить ноги.

– Что ты здесь делаешь?

Это немного обидно, потому что подтверждает, что папа был прав. До Себастиана не было странным для меня прийти к ней в любое время. А теперь же я вижусь с Отти, может, один раз после школы, и провожу так много времени в одиночестве, записывая слово за словом о нем, не обращая внимания на то, что разум кричит мне начинать новую книгу.

– Я не могу прийти и потусоваться со своей лучшей подругой?

– Ты же был занят.

– Как и ты, – я многозначительно шевелю бровями. – Повеселилась тогда с Эриком?

– Если под «повеселилась» ты подразумеваешь – «целовалась с ним до онемения», тогда да.

Мой рот распахивается.

– Серьезно?

Она кивает с румянцем, пробивающимся под ее веснушками.

– И как много шуток про «твою маму» он сказал?

Просмеявшись она восклицает:

– Ни одной!

– Не верю, – для Эрика все – возможность пошутить «а твоя мама» или «она так сказала». И не важно, сколько раз мы напоминаем ему, что сейчас не 2013.

– Было весело, – говорит она, откидывая спиной на свою кровать. – Он мне нравится.

Я тянусь вперед, щипая ее за щечку. Во мне что–то натягивается. Это не совсем ревность, а какое–то странное чувство потери, как будто ни для кого больше не будет существовать версии Таннера и Отэм. У нас у обоих теперь есть другие люди.

Даже если мы еще не знаем об этом.

– Что с лицом? – она обводит круг в воздухе передо мной.

– Просто думаю, – я поднимаю ее красную ручку, черкая на подошве своего кеда. – Я хотел поговорить с тобой.

– Прозвучало серьезно.

– Нет, не так, – прищуриваюсь, раздумывая. – Нет, серьезно, полагаю. Я просто хотел попросить прощения.

Она ничего не отвечает, поэтому я поднимаю на нее взгляд, пытаясь прочитать выражение ее лица. Я знаю Отэм лучше, чем кто– либо другой, но прямо сейчас не могу уловить, о чем она думает.

– За что? – наконец, спрашивает она.

– За то, что отдалился.

– Это синоним занятости, – отвечает она. Она откидывается назад и тянет, болтающуюся ниточку на кромке моих джинсов. – Прости, что была не самым лучшим другом в последнее время.

Это удивляет меня, и я поднимаю на нее взгляд.

– В смысле?

– Я знаю, что ты подружился с Себастианом, и думаю, я приревновала.

Ой. Тревожные звоночки раздаются в моей голове.

Она сглатывает, неловко и громко, и ее голос дрожит, когда она произносит:

– В смысле, он занял то время, которое ты обычно отдавал мне. И присутствует что–то такое интенсивное, когда вы, ребята, общаетесь, поэтому мне кажется, что он может забрать то, что принадлежит мне, – она поднимает на меня глаза. – Разве в этом есть смысл?

Мое сердце стучит отбойным молотком в груди.

– Думаю, да.

Ее лицо становится красным, подтверждая, что этот разговор намного больше, чем просто о дружбе. Если бы она просто помечала свою дружескую территорию, то не краснела бы, она бы злилась. Но здесь есть кое–что еще. И даже не зная степени отношений между мной и Себастианом, она чувствует их интенсивность. Эту догадку она еще не может никак назвать.

– Я ревную, – говорит она и пытается выглядеть наглее с задранным в воздух подбородком. – По многим причинам, но я работаю над некоторыми из них.

Такое ощущение, что меня ударили в грудь молотком.

– Ты же знаешь, что я люблю тебя, так?

Ее щеки вспыхивают ярко– розовым.

– Да.

– Как самого важного для меня человека в мире, да?

Она поднимает глаза, они остекленели.

– Да, я знаю.

По правде говоря, Отэм всегда знает, кто она и чего хочет. Она всегда хотела стать писательницей. Она – белая, гетеросексуальной ориентации и просто прекрасна. Перед ней есть путь, которому, последовав, она сможет прийти ко всему, и никто и никогда не скажет ей, что она не может или не должна хотеть этого. У меня есть способности к естественным наукам, но и двойственное отношение насчет того, чтобы последовать докторскому пути моего отца, и я понятия не имею, кем хочу быть. Я просто подросток – наполовину еврей и бисексуал – влюбленный в парня мормона. Мой путь не такой очевидный.