Глава 10

Кимберли

Мои глаза закрыты, когда я позволяю музыке освободить меня от моих физических оков.

Magic — Coldplay играет в ушах, и это почти, как — магия. Тексты песен так много говорят обо мне и о человеке, которым я была. Становится немного больно слушать, быть той дурочкой, которая все еще верит в магию.

Музыка это единственное, что удерживает мою голову на плаву и каким-то образом удается держать туман в узде.

С тех пор как я пришла на вечеринку и увидела, как Саммер трется о Ксандера, у меня произошли эти маленькие вспышки небытия.

Я знаю, что пришла, чтобы противостоять ему, и я сделаю это, но сначала мне нужно успокоиться, черт возьми.

Рюмка текилы не сработала, быть с Эльзой не сработало, а Ронана, моего собственного индивидуального отвлечения, нигде нет, так что музыка моя единственная передышка.

Я позволяю ей увести меня, когда мелодия наполняет мои уши и чувства. Тело движется само по себе, когда я укрываюсь в темноте и холоде, зная, что никто не придёт сюда посреди этого ветра.

Как только эта песня подойдёт к концу, я вернусь и выскажу все Саммер. Если она не уйдет, я ударю ее, как ударила ее подругу — или нет. Я действительно не хочу вновь увидеть то же выражение на мамином лице.

Этого достаточно на один день.

В любом случае, я просто надавлю на Саммер и потребую, чтобы он объяснил мне свои сообщения.

Вдох и выдох. Это произойдёт в месте, полном людей, и я смогу исчезнуть в мгновение ока.

Я киваю себе и вынимаю наушники, поворачиваясь, решимость бурлит в моих венах.

Мои ноги автоматически останавливаются, когда глаза встречаются с этими глубокими, как океан, глазами. Те, что наполнены магией, в которую я не могу перестать верить.

Скрестив руки и лодыжки, он прислонился к дереву прямо позади меня, будто наблюдал за всем шоу.

Подождите. Он наблюдал?

Свет, исходящий из огромного особняка, отбрасывает тени на его черты. Я сглатываю, все еще пытаясь смириться с тем фактом, что он стоял напротив все это время.

Какого черта? С каких это пор он стал таким ненормальным?

И почему ты втайне радуешься этому?

Если он ненормальный, и мне это нравится, то что это значит для меня?

— Не останавливайся из-за меня. — он крутит пальцем. — Как ты делаешь это со своими бедрами?

Я краснею и так рада, что он не может этого увидеть из-за отсутствия освещения.

— Это похоже на танец живота. Это ты практикуешь поздно ночью?

Я вскидываю голову.

— Откуда ты знаешь?

Он не может следить за мной, потому что в его комнате всегда задернуты шторы.

— Думаю, мы установили, что я знаю о тебе много дерьма. — он отталкивается от дерева, и мое тело инстинктивно напрягается.

То, как он крадется ко мне, не что иное, как хищник. Кому-то, кому нужно причинить боль и разрушить. Кому-то, кто охотится за мной, а не за кем-то еще, только за мной.

И все же я говорю самым нейтральным тоном, какой только могу себе позволить.

— Почему?

— Почему? — повторяет он, приподнимая одну бровь.

— Почему ты знаешь обо мне так много дерьма?

— Это вопрос века, не так ли? Почему? — он останавливается, когда его грудь почти касается моей.

Так близко, я могу вдохнуть запах водки, сильный и непреклонный, как и все остальное в нем.

Он пьян. Нет, он в дрова. Удивлена, что он смог пройти такое небольшое расстояние от дерева до этого места или даже звучать относительно нормально.

Обычно, если бы кто-то смотрел на меня так, как сейчас смотрит Ксандер, больше пяти секунд, я была бы вынуждена убежать. Его взгляд зловещий и наполнен таким гневом, что причиняет физическую боль. Но я не могу убежать от него. Я делала это раньше, и это погубило нас навсегда.

— Почему зеленый? — он спрашивает.

— А?

— Ты слышала. Почему это, блядь, зелёное?

— Мой любимый цвет?

— Я ненавижу твой любимый цвет. Я ненавижу тебя, Кимберли.

Ой.

Я пытаюсь думать, что уже знаю эту часть информации, что он всегда предельно ясно выражал свои чувства, но слышать, как он произносит эти слова, равносильно вдыханию черного дыма прямо в мои задыхающиеся легкие.

Я не могу дышать, даже если бы захотела.

— Я ненавижу твои глаза и твои чертову волосы. — он сжимает прядь и гладит ее между большим и указательным пальцами, будто запоминает ее — или думает о том, чтобы сжечь.

Я никогда не могу сказать с ним наверняка.

Он тот темный колодец, заброшенный в течение многих лет. Никогда не знаешь, найдешь ли ты в нем сокровище или мстительных призраков.

— Тогда прекрати прикасаться ко мне, — выдыхаю я. — Прекрати вставать у меня на пути, прекрати вторгаться в мою жизнь и знать так много дерьма обо мне.

Больше всего мне нужно, чтобы он перестал меня видеть. Потому что, если он продолжит, и отталкивать меня и позволять другим красивым девушкам залезать в его постель, это только усугубит туман.

Почему он не может оставить меня в покое, пока мы не двинемся своими путями в конце года?

Просто почему он не может этого сделать?

— Я должен. — он с отвращением отпускает мои волосы. — Но ты продолжаешь быть этим больным пальцем, делая себя заметной все это время. Не проси моего внимания, или я задушу тебя этим.

— Я н-никогда не просила твоего внимания.

— Хочешь, чтобы я в это поверил?

— Нет. — я отталкиваюсь от него. — Уходи, Ксандер.

Я поговорю с ним, когда он протрезвеет. А еще лучше, я могла бы вообще с ним не разговаривать. В любом случае это бесполезно. Не похоже, что он ответил бы на любой из моих вопросов, как нормальный человек.

Он просто еще немного помучает меня, а потом я отомщу, и все ухудшиться.

Нет, спасибо.

Он хватает меня за запястье — за то, что со шрамом, — и прижимает к себе. Мое дыхание прерывается, когда он размахивает пачкой M&M перед моим лицом. Она открыта, и все шарики зеленые.

— Почему у тебя зеленые М&М? — спрашиваю я тихим голосом.

— Я нашел их.

— Ты нашел их? Ожидаешь, что я куплюсь на это?

— Да, и хочу, чтобы ты их съела.

— Нет.

— Сделай это, или я настрою Кириана против тебя. Он уже не доверяет тебе после того, как стал свидетелем твоей попытки самоубийства.

Мои губы приоткрываются, смотря на него.

— Н-не надо.

— Тогда съешь. — он кладет M&M's мне в ладонь. — И не вызывай рвоту, или я засуну тебе в глотку еще одну пачку. Я могу делать это всю ночь.

— Но, мама...

Я обрываю себя, прежде чем высказать все. Я не могу рассказать ему о своей сделке с ней. Мое желание что-то сказать это отвратительная привычка с тех пор, как мы были детьми, когда я подбежала к нему и излила ему свое сердце, а потом уснула, обняв его.

Ксандер обычно гладил меня перед сном, но теперь он просто толкал меня в бездонную дыру.

Он мне больше не друг, он мой враг. Я не могу позволить своим глупым воспоминаниям взять верх надо мной.

— Мне, блядь, плевать на Джанин. — его взгляд становится жестким. — Сделай это.

Иногда, клянусь, он ненавидит мою мать, но у него нет для этого причин, кроме того, что я ему говорила. Неужели тогда я нарисовала ее, как настоящего монстра?

— Ксандер...

— Заткнись. Я же просил тебя не произносить мое имя. — он отпускает мою руку и указывает на пачку. — Ешь.

Сохраняя столь необходимую дистанцию, между нами, я открываю пачку дрожащими пальцами. Запах арахиса и шоколада бьет прямо в нос. Учитывая, что сегодня я съела только яблоко, мой желудок урчит от желания попробовать на вкус.

Я смотрю на Ксандера с последней мольбой не заставлять меня делать это. Мне придется бегать или выполнять упражнения в течение часа, чтобы сжечь калории, и я ненавижу физические нагрузки от всего сердца.

— Поторопись, — приказывает он.

— Будь ты проклят, — проклинаю я его себе под нос, бросая в рот первую M&M.

Мое сердце замирает от вкуса, сладкого с насыщенным шоколадным вкусом. Прошло так много времени, если быть точной, год с тех пор, как я в последний раз ела M&M's. Еще больше с тех пор, как я в последний раз наслаждалась ими.

Я ела их в тот день, когда потеряла его раз и навсегда, и с тех пор я не могу нормально есть M&M's или фисташковое мороженое.

Первая часть самая трудная, вторая пробная, но к третьей я высыпаю их, будто я умираю, и это лекарство от жизни. Я хочу насладиться этим еще больше, запечатлеть вкус в памяти, но я слишком долго была голодна по этой радости.

Понятия не имею, связано ли это с тем, что прошло много времени с моего последнего M&M, или с тем фактом, что я чувствую, как Ксандер наблюдает за мной, как ястреб, когда я поедаю всю пачку.

Я не осмеливаюсь поднять на него взгляд и встретиться с этими глазами, иначе я бы предложила и поделилась. Я бы остановилась и задала все вопросы, которые жгли меня изнутри.

Пачка слишком быстро пустеет, и в тот момент, когда последний шарик исчезает у меня во рту, я чувствую, что меня тошнит.

Дерьмо.

Я съела все эти калории. Мне нужно избавиться от них...

— Даже не думай об этом.

Я поднимаю голову и вижу, что Ксандер смотрит на меня сверху вниз с полуприкрытыми веками, хотя остальная часть его лица холодна как камень.

Только Ксандер не расслабился бы, будучи пьяным.

— Откуда ты знаешь, о чем я думаю? — я спрашиваю.

— Просто знаю. Это проклятие. — он дотрагивается большим пальцем до моей нижней губы и вытирает немного шоколада. — Ты хочешь вызвать рвоту, но не делай этого. Обуздай это. Я буду с тобой, пока желание не пройдет.

Мой подбородок дрожит, но я сжимаю губы, не желая ощущать мягкость его прикосновения или обреченную тяжесть его слов.

Я буду с тобой, пока желание не пройдет.

Как он может с такой лёгкостью говорить подобные вещи? Как он может проникнуть внутрь меня и без усилий вырвать эти чувства наружу?

Он кладет большой палец с кусочком шоколада между моими поджатыми губами.

— Заканчивай.

Я качаю головой, но это только заставляет его сильнее нажать на большой палец, пока он не соприкасается с моими зубами.

— Мы можем сделать это легким путем или тяжелым.

Или я могу просто укусить тебя.

Я уже собираюсь сделать, когда он ухмыляется, будто все это время читал мои мысли.