— В душу не влезешь. Попадаются теперь такие, что смотрят на все несколько иначе, чем в первый год войны. У нас тут их собралось с полсотни. Времена здорово изменились. Что греха таить, когда мы отступали, мы им оставляли раненых, теперь они делают то же самое. Кстати, ты действительно хочешь побеседовать с пленными?
— Не желаю их видеть. Ненавижу я этих скотов, — сердито ответил он.
— Хочешь верь, хочешь нет, но я говорю истинную правду. Один врач-фриц, то ли он остался сам, то ли его оставили с ранеными, изъявил желание помогать нам. Такой смирный немец оказался.
— Неужели доверите? — спросил Невский угрюмо. — Своих, что ли, не хватает? Послушай! — вдруг спросил он, всматриваясь в сторону кладбища. — Что это несут на носилках? Мертвого?
— Не знаю, — ответила Вика. Она начинала злиться. Ситуация все время складывалась так, будто кто-то старался досадить ей. Чем больше она старалась скрыть от отца все мрачные стороны жизни госпиталя, тем сильнее они приковывали его внимание. Она начала сбивчиво объяснять, что иногда спасти раненого попросту невозможно и тогда…
— Не хитри! Все ты знаешь и понимаешь, — перебил он ее. — Гляди! Еще одного несут.
— Да, да! Ты прав! У нас каждый день кто-то умирает. Мы-то привыкли…
— Привыкли? Но это же ужасно!
— Со мной вначале было то же самое. — сказала Вика, — может быть, я еще больше переживала, чем ты, я все-таки женщина. Мы тут ни при чем. Война, смерть и страдания неотделимы. Поверь, папа, я говорю тебе правду. Такие тяжелые минуты подсознательно будут вспоминаться всю жизнь. Отметины войны у нас, участников, останутся навсегда. Одни, дабы не растравлять себя, будут стараться гнать от себя воспоминания о ней, другим она постоянно будет напоминать о себе. Я не хотела тебя и маму расстраивать, но теперь скажу: когда я видела, как неумолимо подбирается смерть к мальчишкам, как говорит Анатолий Яковлевич, «нецелованным», я ревела белугой. Иной в бреду звал мать, другой — брата… Я кусала губы, чтобы не завыть от отчаяния… Но мы не раз испытывали и счастье, когда изгоняли смерть, вселяя в человека душевный подъем, возвращая надежду на выздоровление. Кто это может сделать лучше, чем мы, сестры милосердия?
— Ну, ладно, пойдем, — смущенно проговорил Невский.
Они молча побрели по двору. Вокруг, куда ни глянь, стояли как безмолвные часовые обугленные печные трубы. Они были похожи на людей, донага раздетых ворами, и чернотой своей словно судили тех, кто украл их дома.
Пока они шли к зданию, Вика не смолкая говорила; она боялась, что отец еще что-нибудь спросит. Она просила передать самые нежные поцелуи маме; просила сказать ей, что, возможно, через месяц-другой ей дадут командировку в Москву, так как всякие отпуска в действующей армии категорически запрещены.
— Роман Игнатьевич, — встретил их в вестибюле Самойлов, — куда же мы запропастились? Я уж подумал, что не сбежали ли и вы на передовую. Удержу нет с нашими девчонками, по три рапорта подают, чтобы их отправили драться с фрицами с автоматами в руках. Извольте видеть: госпиталь в десяти — пятнадцати километрах от передовой, а для них это мирный, глубокий тыл. Не нравится им перевязывать, кормить, переливать кровь, жить и работать под бомбами. Одна пигалица ухитрилась без отрыва от работы обучиться водить автомобиль… — Он запнулся: девушка вскоре была убита. — Не хотите ли перекусить? — помолчав, предложил он Невскому.
Но тот твердо объяснил, что рано утром они обязательно должны выехать в Москву, — будут закладывать новую шахту.
— Куда подевалась моя помощница? — сдержанно спросил он. — У нас мало времени…
— Она, кажется, пошла к нашим девушкам в общежитие, — уронил вежливо Самойлов.
— Зачем? — недовольно щурясь и сжимая губы, спросил Невский.
— Точно не знаю, мне сказали, что встретила своих подружек по школе и институту. Устала с дороги.. Э… вы не беспокойтесь, все будет в полном порядке. Я велел сложить привезенные вами подарки. Она мне говорила, что вы не можете задерживаться. Пойдемте перекусим, бензин для вашей машины я велел дать с достатком. Ваш шофер уже пообедал…
— Нет-нет, — возразил Невский. — Не стоит беспокоиться. Вы занимайтесь своим делом, я своим, Вике незачем меня провожать. Она и так много времени потратила на меня. Ты, доченька, ступай — я сам справлюсь. Зачем вся эта суета?
Вика нервничала, поднимаясь по лестнице на второй этаж, ненавидя себя за слабость, за бесхарактерность, и, когда отец покинул ее, она в изнеможении прислонилась к стене на лестничной площадке, чтобы не заплакать. Усилием воли заставила себя сдержаться, вздрогнула, когда ее неожиданно кто-то несильно хлопнул по плечу. Верба.
— А, это вы! Что это вы тут застряли?
— Устала… не беспокойтесь…
— Что-нибудь случилось?
— Да нет, бежала в операционную и просто немножко задохнулась, — ответила она таким, глухим и безнадежным тоном, что Нил Федорович уставился на нее, ничего не поняв, словцо увидел ее впервые: застывшее, похожее на безжизненную маску лицо, мелькнувший испуг в глазах, который она не успела скрыть.
— Я в твоем возрасте начинал приучать себя ходить степенно, как подобает эскулапу, а не носиться, как угорелая, — передразнил он ее и не узнал собственного голоса: фальшивого, неубедительного.
Она прикусила губу и отвернулась.
Если бы Верба увидел ее глаза, он был бы ошеломлен: «Убирайтесь вы ко всем чертям!» — но, прыгая через две ступеньки, он уже мчался вниз.
Покончив с операцией раненного в грудь, Михайловский подошел к другому столу; там лежал жилистый широкоплечий детина с длинными руками. Он был чем-то рассержен. Глаза его сверкали яростью.
— Что за шум без драки? — властно спросил Анатолий Яковлевич. — Вика, почему шину не сняли? Хватит шуметь! — прикрикнул он на раненого.
— Не дается, — ответила Невская. — Всех прогоняет! Вас ждет…
— Не я упрямый, а она, товарищ профессор, я ей одно толкую…
— Я не профессор…
— Он говорит, что позволит себя осматривать только вам, — пояснила Вика.
— Скажите ей, чтобы она замолчала, — возмутился детина. — Мне не нравится, когда со мной так разговаривают. У меня тоже есть самолюбие. Я эту Зефиру наипочтеннейше просил, а она ни в какую. Уперлась, как… Анатолий Яковлевич, Анатолий Яковлевич, благодетель мой, родной человек, земляк! Вы должны меня помнить. Я лежал у вас в клинике. Я — Костя! Вы меня тогда называли Кот! В сороковом году. Подстрелили коленку, когда драпанул из тюрьмы. Делали, как сейчас помню, аро-плас-ти-ку…
— Артропластику, — поправил его Михайловский и улыбнулся.
— Вот и я этой красотке полчаса вдалбливаю в башку, что мы с вами давние знакомые, куйбышевцы, волжане.
— Как же тебя, Кот, взяли в армию? Я теперь вспомнил, у тебя был анкилоз коленного сустава. Не говоря уже…
— Кому-кому, а вам я не посмею врать. Не успел я выйти из больницы, как меня опять замели: мне лагерный воздух полезен. Год с лишним жил, как бог Юпитер.
Он начал было длинную, повесть, но, взглянув на изможденное лицо Михайловского, закруглился:
— В общем, упросил отпустить добровольцем. Хоть снаряды таскать. Сначала шоферил: возил боеприпасы. А теперь я гвардеец! Медаль «За отвагу» имею. К «Звездочке» представлен. А вдарило меня опять в то же место, не повезло. Неужели на этот раз амба? Нет, уж лучше подохнуть, чем милостыню на деревяшке просить.
— Погоди-ка чесать языком! Тут больно? Нет? — исследуя ранение, спросил Михайловский, украдкой поглядывая на Костю: сузившиеся от боли глаза, сжатые губы. — Пошевели пальцами! Молодец! Счастливо отделался и на этот раз. Повезло тебе, братец! Будет при тебе, — подбодрил он Костю. — Вот только не знаю, как быть с тобой. С такой штуковиной надо бы эвакуировать подальше в тыл, самолетом. Наш рентген, в лучшем случае, будет завтра. Ну что надулся, как индюк? Перестань. Нашел время сопли пускать.
— Анатолий Яковлевич, родной, выручайте! Век не забуду. Хочу хоть раз в жизни в Берлине побывать. Я ведь только-только жить начал. Ну, пожалуйста!