Стоя за операционным столом, Невская услышала, как Михайловский огрызнулся на Нила Федоровича: тот сказал, что Вику надо бы отпустить, ибо один из шефов — ее отец. Ей было ясно, отчего Анатолий негодовал: он предвидел недоразумения, которые могли возникнуть у Невского с дочерью. В глазах Невского Михайловский мог оказаться злодеем: Вика беременна — в такое-то время! У самой же Вики даже не возникало сомнений в том, что она должна раскрыть отцу свою, душу (так уж случилось, что у нее с малых лет установились с ним более близкие отношения, чем с матерью). А сейчас, сегодня, она особенно нуждалась в человеческой теплоте и была страшно обрадована, что есть кому поведать свою радость: она ждет ребенка от любимого человека; и печаль: слишком много горя приходится ей здесь видеть. И в то же время она чувствовала беззащитность перед встречей с отцом, с которым рассталась, уехав на фронт. Перед дверью кабинета Вербы знала минуту остановилась, сняла шапочку, чуть тронула волосы, глубоко вздохнула, как перед прыжком, в воду, постучала в дверь, за которой слышался оживленный говор. Сразу же заметив отца, она кинулась к нему на шею:

— Папка! Ты? Какими судьбами?

А он от волнения ничего не мог ответить: только молча тряс, ей руку. Казалось, еще немного, и он расплачется. Говорить из присутствующих никому не хотелось. В истории госпиталя это был второй случай. Предшествовала ему история, произошедшая год назад с женщиной-хирургом: подойдя к операционному столу, она увидела, что на нем лежит ее тяжело раненный сын, десятиклассник, доброволец-лыжник, от которого с полгода не было никаких вестей…

— Мы привезли подарки для раненых, а персоналу резиновые сапоги, скоро весна, дожди, — объяснил отец, когда к нему вернулся дар речи. — Уже в дороге я, просматривая командировку, увидел, что мы едем в почтовый ящик, в котором ты служишь. Мама, мы тебе писали, на швейной фабрике шьет военное обмундирование, Оленька перешла в девятый класс, а вечерами бегает в госпиталь, ухаживает за ранеными. Как жаль, мамуля не знала, что я повидаюсь с тобой, а то бы она обязательно испекла твои любимые ватрушки.

— А ты небось, как и до войны, вкалываешь по шестнадцать часов в сутки? У тебя очень усталый вид.

— Это с дороги! — И, как нечто само собой разумеющееся, он рассказал, что скоро сдадут в эксплуатацию станцию метро «Измайловский парк».

Самойлов, подмигнув остальным, тихонько вышел. Вслед за ним каждый начал смущенно придумывать какие-то предлоги, и скоро Вика с отцом остались в комнате одни.

— Ну, как тут у вас? — спросил он, усаживаясь рядом с ней.

— Знаешь, я поняла, что человек многое может выдержать, даже зрелище постоянно умирающих вокруг людей…

Вика погрузила свою руку в карман гимнастерки, пошарила и достала пачку «Беломора».

— Ты куришь? — Он нахмурил кустистые брови.

— Как видишь. Очень прошу тебя, не говори об этом маме.

— Это так необходимо?

— Да! Не обращай внимания. — Она виновато улыбнулась.

— Это я так, попутно, — примирительно ответил он. — Как ты себя чувствуешь?

— Все в порядке. Здорова. — И она неловко замолчала, чувствуя, что сейчас не время и не место посвящать отца в то, что она беременна.

Когда он отважился сказать Вике, что может похлопотать о ее переводе в какой-нибудь московский госпиталь, она тут же обезоружила его:

— Что ты! Как ты мог подумать! Бросить товарищей? И все для того, чтобы отсидеться в тиши? В таком случае нам не о чем больше говорить!

— Хорошо-хорошо, дорогая моя девочка, ради бога, успокойся! Поставим на этом точку. Ты права! А помнишь, как мы вчетвером на байдарке плыли по Урге? — попробовал переменить он тему. Но Вика лишь натянуто улыбнулась в ответ, и тогда он, почти шепотом, сказал: — Викуля, почему ты меня совсем не слушаешь?

«Если я скажу ему, что беременна, это очень его встревожит. Следует ли? Нет, уж лучше промолчу! Изменить он все равно ничего не сможет»!

— Я просто очень устала, — сказала она вслух. — Раненых все везут и везут. Ты, когда ехал к нам, наверное, сам видел: вокруг на десятки километров нет ни одного мало-мальски пригодного помещения. Пустыня! Вот и приходится крутиться, чтобы их хоть кое-как разместить. Обещают после обеда прислать местных женщин; они помогут накормить раненых.

— У вас постоянно так?

— К сожалению, да.

— У вас и немецкие военнопленные тоже есть?

— Раньше попадали редко, а теперь все чаще и чаще. Не успевают своих эвакуировать. Нам оставляют. С ними тоже немало забот.

Ей уже удалось взять себя в руки, в голосе появились спокойствие и уверенность.

— Можно только восхищаться вашим мужеством и долготерпением к фашистам. А можно на них взглянуть? Интересно, как они себя держат?

— Ничего интересного. Но я тебя понимаю. Мне тоже, пока я их не увидела, казалось, что они должны быть какими-то особенными. Сильными или волевыми… Ведь полмира отхватили… А увидела я на деле смертельно перепуганных людей; когда они узнают, что мы их не будем убивать, они чуть ли не на коленях готовы стоять от признательности… Пойдем выйдем на улицу, — вдруг предложила она. — У меня что-то голова разболелась.

Они вышли из здания и направились к площади.

— Посидим? — спросила Вика, когда они поравнялись с пустой санитарной машиной. Она увидела, что к госпиталю подвезли новую партию раненых, и ей не хотелось, чтобы отец видел, как их переправляют в палаты. Даже она, бывалая, до сих пор не могла привыкнуть к страшному шествию людей, искалеченных войной.

— Что-то ты места себе не можешь найти, — ответил отец. — То хотела проветриться, а теперь лезешь в кабину.

— А мы и будем проветриваться, — весело сказала Вика. — Оставим дверцу открытой; воздуха будет предостаточно. Мороз-то какой. — С этими словами она ловко вспрыгнула на подножку. — Забирайся с другой стороны! — крикнула она отцу.

— А это что такое? — спросил он, усаживаясь, и показал пальцем на две круглые дырочки в ветровом стекле.

— Это… это… давнее дело, с прошлого года, — пробормотала она.

— Ты, что, за дурака меня принимаешь? Если бы это было давно, самый нерадивый водитель давно бы законопатил дырки. Никто не пострадал?

— Честное слово, никто! — воскликнула она. — Мы успели до второго захода лечь под автомашину.

Воспоминание было не из приятных. Ей не хотелось огорчать отца, и она не сказала, что, когда они ехали в этот городок, водитель был убит наповал; к счастью, сидевший рядом с ним Михайловский успел вывернуть рулевое колесо, иначе бы они рухнули под откос.

Неожиданно к горлу подступили слезы. Исчезли вдруг куда-то и мужество, и скрытность, и она почувствовала себя маленькой девочкой; ей захотелось пожаловаться папе на то, какая страшная штука война, и скольких друзей она уже похоронила, и как жутко порой становится от мысли, что в любой момент можно проститься с жизнью. И она, всхлипывая, уткнулась в его плечо.

— Ну, успокойся, — поглаживая ее по голове, совсем как в детстве, говорил отец. — Что с тобой, какая беда стряслась?

Он был встревожен. Странное поведение Вики заставило его вспомнить более чем сдержанную реакцию на их приезд Самойлова и Вербы, и теперь он был уверен, что они от него что-то скрывают. Но что? Он терялся в догадках. А Вика тем временем успокоилась и виновато смотрела на него.

— Ты, папа, не подумай, что я всегда так скулю. Нет, я все могу вынести, — словно оправдывалась она. — Да и недолго осталось ждать: война скоро кончится. А что, целы колокольни в Москве?

— О чем ты? — спросил отец.

— Кремлевские.

— Целы.

— Значит, скоро я опять увижу Ивана Великого, — сказала Вика; ей вдруг очень захотелось в Москву, но не в ту, где на ночь опускали на окна шторы затемнения, нет, в довоенную, в спокойный большой мирный город, где совсем недавно ей жилось так счастливо.

— О чем думают немцы? — вдруг возбужденно заговорил Невский. — Или вообще не думают? После Курской битвы каждый наш солдат знает: враг сломлен, это как дважды два — четыре. Это же бессмыслица — с нами воевать. Разве им, этим остолопам, не видно? Или боятся мести, потому а дерутся как проклятые? Тебе не приходилось разговаривать с пленными? Что они говорят?