— Слишком демократичен?

— Не только это. Есть люди как наш Нил, он прекрасный человек и по своим природным качествам — военная косточка. Всего может добиться. Я же предпочитаю быть самому себе хозяином. Хочу после войны заняться пересадкой сосудов. Сама знаешь, у меня накопился большой материал по ранениям крупных артерий. И мне, в общем-то, много не нужно: чтобы ты всегда была со мной, нарожала кучу детей. И еще — лаборатория, виварий на полсотни собачек…

О своей неприспособленности к армейской жизни Михайловский говорил совершенно искренне: лишь война заставила его надеть погоны. Попав за полгода до ее начала, на ученье в стрелковый полк, он почти сразу почувствовал себя белой вороной. Старший врач послал его с письменным донесением к начальнику санитарной службы корпуса. На его беду, тот разговаривал с кем-то из командиров. У них было по две шпалы, а у Михайловского, одетого в хлопчатобумажное, бывшее в употреблении обмундирование и кирзовые сапоги, — четыре квадратика на петлицах. Продолжая курить, он подошел к корпусному:

— Прошу прощения, не вы ли будете Головтеев Порфирий Степанович?

Тот неприязненно оглядел его сверху вниз, продолжая разговаривать. Когда Михайловский снова обратился к нему, он рявкнул:

— Я занят! Ждите!

Заставив порядком подождать, он наконец спросил:

— Чего надо?

Прочитав донесение, расписался на конверте и негромким ровным голосом крякнул:

— Вам, товарищ младший врач полка, во-первых, надлежит обучиться, как обращаться к старшему по званию и по должности. Извольте отойти и подойти ко мне как полагается.

Михайловский было подумал, что коллега шутит, но, взглянув на его лицо, осекся. Он отошел в сторону и выкинул папиросу.

Пять раз корпусный начальник гонял его взад и вперед, а потом еще минут десять читал ему нотацию: «В армии нет мелочей», — и приказал ему через три дня сдать зачет по уставу внутренней службы. Обзывая его последними словами, Михайловский шагал в расположение полка. Несколько отойдя от потрясения, он понял, что, быть может, Головтеев по-своему прав. Но Анатолий Яковлевич уже был ассистентом клиники, привык к почтительности, уважению. Возможно, на этом и закончилось бы его представление об армейской жизни и время стерло бы обиду, но вскоре вся страна облачилась в военную форму.

В августе сорок первого, года его назначили ведущим хирургом в госпиталь к военврачу второго ранга Нилу Федоровичу Вербе. Облик Вербы напомнил Михайловскому Головтеева, и он сразу помрачнел. «Если будет меня муштровать так же, как тот чертов «тигр», во что бы то ни стало добьюсь перевода в другое место, хоть младшим врачом полка», — подумал он. Как назло, Верба на следующий день решил проверить весь личный состав госпиталя в стрельбе по мишеням из пистолета и автомата.

— Чему вас только учили? — загремел он, когда очередь дошла до Михайловского; тот умудрился промазать все двадцать раз. Подозвав шустрого военного кадрового фельдшера, Верба приказал ему обучать Анатолия Яковлевича до тех пор, пока тот не будет попадать в «яблочко».

— Никаких отговорок! Я не хочу, чтобы какие-нибудь случайные гитлеровцы прикончили и вас и раненых, как они уже сделали в одном госпитале под Минском. Понятно?

Михайловский обиделся, но покорился: не хотелось ударить в грязь лицом перед молоденькими краснокрестовскими сестричками. В «яблочко» он, конечно, так и не попал, но рядышком несколько пробоин все-таки удалось сделать.

— Ну, что же! — рассмеялся Верба, когда Михайловский сделал последний выстрел. — Так я и предвидел. Когда-нибудь, при случае, будете меня благодарить. Фрицы на испуг вас не возьмут! По рукам, Анатолий?

— Возможно, вы и правы, — нехотя согласился он, разглядывая Вербу: белый подворотничок, прямые жесткие волосы, коротко подстриженные на висках, до блеска вычищенные хромовые сапоги.

Со стрельбища он отправился в операционную, и за сутки на его столе сменилось одиннадцать тяжелораненых. Придя в отведенную ему комнату, он наскоро проглотил остывший ужин и, распорядившись, чтобы его разбудили ровно через час, тут же заснул.

Ему и прежде, в мирное время, на дежурствах по экстренной хирургии в клинике приходилось работать сутками, почти не отходя от стола. Но бывало это не часто. А теперь дни и ночи мелькали с перерывами на короткие промежутки в три — пять часов сна.

Нет, не сразу он спустился с высот мирной жизни. Со многим он никак не мог примириться, и особенно с тем, что неопытные хирурги, порой решали судьбу раненого, ни с кем не посоветовавшись. Как-то, ловко и быстро удалив селезенку, он подошел к соседнему столу, где один из его молодых помощников заканчивал ампутацию голени.

— Почему ампутировали? — спросил он.

— Так ведь раздроблена вдребезги. — Голос помощника звучал уверенно.

Михайловский наклонился, поднял из большого эмалированного таза отнятую конечность, внимательно осмотрел.

«Можно было спасти», — подумал он. Посмотрел на хирурга и, как мог спокойно, спросил, не гильотинным ли методом тот ампутировал голень?

— Конечно, — с гордостью ответил хирург. — И не первую. Я наловчился за пять минут делать высокую ампутацию. У меня легкая рука, все говорят. Вот глядите, Анатолий Яковлевич. — Он сбросил резиновую перчатку и обнажил сильную с длинными пальцами кисть. — Ну как? Нравится?

— Не очень, — с усилием произнес Михайловский. «Сколько же этот бедолага напортачил! — подумал он. — Если немедленно не унять, бог знает сколько он еще наделает калек!»

На следующее утро он собрал всех хирургов госпиталя, чтобы поговорить с ними о скороспелости некоторых показаний к ампутации.

«Только спокойнее, — убеждал он себя. — Главное — не мудри и не ищи состава преступления. Этим делу не поможешь. Ты не прокурор и не следователь из трибунала, а старший товарищ. Добрая половина из них военно-полевой хирургии и не нюхала. Если мы не объединим усилия, толку не будет. Мелкими придирками можно лишь довести людей до исступления».

— Нам бы надо почаще встречаться, — начал он, — но грехи не пущают. Сегодня нам предстоит разрешить огромной важности вопрос, вопрос о показаниях и противопоказаниях к ампутации. Сейчас я вам раздам памятки — это основные положения: вы должны заучить их назубок! А теперь остановлюсь на методе. Многие из вас применяют так называемый гильотинный метод. Гильотина, машина для обезглавливания, введена во Франции во время буржуазной революции в тысяча семьсот девяносто втором году по предложению доктора Гильотина. Прямо скажу, что этот метод, уподобляющий хирурга палачу, не имеет, никакого оправдания, как бы ни торопились. Остановитесь! Вы делаете совершенно непригодные культи. Сама по себе ампутация — далеко не простая операция. Гильотирование пригодно лишь в исключительных обстоятельствах.

— Каких? Назовите, — спросил молодой хирург.

— Газовой инфекции. Есть двухмоментный круговой способ, или конусо-круговой способ Пирогова.

— По-моему опыту во время боев на озере Хасан гильотинный способ снизил смертность, — негромко, но вызывающе сказал молодой хирург. — Я предполагаю…

«Самовлюбленный упрямец! — подумал Михайловский. — Явно мозги набекрень. Придется взять над ним персональную опеку».

— Предполагать — не наше дело! — резко перебил он. Но в следующее мгновение уже взял себя в руки и, сменив тон, принялся мягко, словно бестолковому ребенку, объяснять, почему гильотинный способ не пригоден. — Скоро вы сами убедитесь, что я прав.

Заканчивая совещание, Михайловский еще раз предупредил, чтобы без консультации с ним к ампутированию не приступали. Отнять конечность — пять — семь минут, но за эта короткое время человек на всю жизнь превращается в инвалида. Вот почему он будет бороться против самоуправства в этом.

После совещания он пошел в приемно-сортировочное отделение. Там творилось что-то несусветное: огромный сарай — бывший ангар для зерновых комбайнов — был заполнен ранеными, которых все время вносили и выносили. На смятой соломе вповалку лежали неподвижные и мечущиеся в бреду люди, вдоль стен сидели и полулежали сотни легкораненых, и вся эта живая масса шевелилась, разговаривала, курила, дремала, стонала.