И вдруг, словно тучка набежала, погрустнел:

— А теперь на ремонте… Первый день совсем было тошно.

…Рабочий костюм Маша с вечера приготовила, и странно было его надевать, и сам на себя злился еще пуще: ишь, отвык, поправилось в начальниках ходить! Эх, люди!..

В ремонтный цех вошел скромненько, словно и не он всего неделю назад здесь же торопил-уговаривал: долго, мол, машины в ремонте находятся. Вот теперь и берись, не языком ремонт поторопи, руками!

Спросил у бригадира, за что приниматься, получил задание и — дивное дело! — как попали в руки давно знакомые железяки, горе поутихло и думаться стало меньше. Бригада встретила уважительно, только когда полез на экскаватор да случайно отодвинул в сторону какого-то сосунка, тот сказал обиженно:

— Ты чего сюда полез, отец? С этой машиной нужно на «вы» разговаривать, неученых она не признает, еще сломаешь что-нибудь.

— А ты меня поучи, — добродушно прищурился Клементьев.

— Тут сразу всего не поймешь, — паренек принял его слова всерьез. — Я и сам не очень еще силен. Вот этот узел РГЛ называется…

Тут уж не выдержали, прыснули со смеху все, кто неподалеку оказался: Клементьева мальчишка вздумал учить, самого Клементьева, чуть ли не старейшего в стране экскаваторщика! Паренек покраснел и потом прощения просить подходил, а в обеденный перерыв уже нарочно при нем Василия Михайловича расспрашивали о Египте и Вьетнаме, считали, сколько вот таких мальчишек разных наций вывел он в люди на своем веку, сделал машинистами экскаваторов. Много получилось и экскаваторов, и мальчишек.

— Дядя Вася, а на Горьковском автозаводе какие машины у тебя в руках побывали?

— «Ковровец» был… и на ППГ поработал — вот была трудная машина, с горизонтальным котлом, вроде паровоза. Только ведь паровоз по рельсам ходит, а этот где попало — стройка!

— Это что за название? ППГ… Паровой, а дальше?

— Паровой полноповоротный гусеничный… Мы его иначе звали: полноповоротный гроб. А еще я там на американском «Нордвесте» за рычагами сидел, на немецком «Везерхютте»…

— Интересно, а где они теперь? Небось в металлолом попали?

— По-всякому… «Везерхютте», говорят, в Горьком стоит в школе механизаторов, как историческая редкость.

Смена прошла по-хорошему, по-рабочему. А дома опять малость пощемило: вот и его, Клементьева, теперь впору молодым ребятам показывать, как того «Везерхютте». Был, мол, знатный экскаваторщик, старший прораб, а теперь если и представляет ценность, так только историческую.

Через две недели «повысили» Василия Михайловича — назначили бригадиром. Тут потруднее пришлось с народом, не сразу признали: все-таки экскаваторщик — это одно, а слесарь-ремонтник — другое. А может, прежнего бригадира жалели — остался он там же, в бригаде, только должностями с Клементьевым поменялся.

Но утряслось и это. Огромная стройка, огромный парк механизмов, работы невпроворот, долго не поогорчаешься. Жаль, теперь никто не прибежит, выручай, мол, Василий Михайлович, сделай вон тот котлован за неделю! Кто-то другой скомандует, кто-то другой поднимется в кабину, и в добрый час трудовой победы новое имя узнает вся стройка. И никто не вспомнит, чьими руками машина отремонтирована, хотя ведь без этого много ли наработаешь?

Что ж, Василий, разве мало таких дел, которых в целом и не углядишь? Разве они из-за того менее важны?..

Видно, перегорела уже обида, да и новая работа захватила. Хотя и возвращается Василий к своему понижению, но уже без боли, как-то не всерьез:

— А теперь на ремонте… Слышь, Саша, может, мне на Саяно-Шушенскую попроситься? Там работы большие открылись. Поработал бы на экскаваторе…

— Только тебя там и ждали. Романтик ты, отец! К старости и утихомириться можно бы, а ты и сейчас все куда-то рвешься.

— Скажешь тоже — «к старости»! — шутливо обижается Клементьев. — За мной, знаешь, сколько девок ходит? Табуном прут!

— Конечно, — в тон ему говорит Саша. — Кто в магазин, кто в столовую, так и бегут, за тобой и мимо.

— Ох, ты и рьяная у меня!.. Всегда была рьяной. Семи месяцев уже бегала, падала — ужас! На кол дубовый налетела, вот и метка есть: бог шельму метит!

— У каждого человека есть изъян, — смеется Саша.

— Не у каждого. У меня нет.

— Ты это всерьез?

— Нет. А если всерьез — есть у меня изъяны, но и у других не меньше. Вчера видел, как при планировке металл зарывали. Где бы спасти, вытащить, — нет, толкают его бульдозером в братскую могилу. Еле спас, да еще сколько спорить пришлось! Чуть в морду не полез… И в мастерской: просит человек насос ему переменить. А насос хороший, маленько подправить — пойдет еще. Зачем же ему, подлецу, новый? Нет, ты на этом поработай, возьми от него все что можно!.. Теперь я много старых деталей к жизни возвращаю. С марта у Крамара работаю, спроси, пусть скажет, как я работаю!

— Крамар-то тобою доволен, — говорит Саша. — Прежде, бывало, ты к нему приходил, спрашивал: «Довольны моей дочерью?» Теперь я забегаю: «Довольны отцом?» Дожили!

— Ладно, Саша, вот кончишь институт, уйду я на пенсию. В любом великом деле есть три полосы: на первой — хвалят, на второй — выгоняют, на третьей — награждают, на пьедестал возносят. Сейчас я на вторую полосу попал.

— Мы тут разбирались, — обращаясь прямо ко мне, говорит Зоя, — у отца даже экономия была, сто семьдесят тысяч!

— Больше всех была экономия, — объясняет Мария Павловна, — да еще за тяжелый зимний квартал. Значит, не давал Вася машинам стоять по пустякам, все ладно было организовано.

— Первое место в соцсоревновании занимал, — добавляет Саша. — Самому не до киностудий или телевидения было, и вдруг…

— Ладно уж… — Василий Михайлович безмерно доволен поддержкой жены и дочерей. — Пускай меня неправым считают, я-то правду знаю!

— Если ты прав, докажи! — вскипает Зоя.

— Прав!

— Зря артачишься отец, — спокойно говорит Саша. — Есть за тобой грехи…

— По правде бы, по справедливости все решать, — вмешивается Мария Павловна, стремясь погасить назревающую стычку.

— Вот соберу сто человек коллектива, спрошу: ну, ребята, давайте миром решать — кто прав?

— Вот, вот, только этого и не хватало! — обрывает отца Саша. — Ну, доброй вам ночи, приятной беседы, мы спать пойдем.

На несколько минут остаюсь с Клементьевым вдвоем, и он доверительно шепчет:

— Крепко меня обидели! Да если только написать заявление… Но ведь знали: никуда я не пойду, в жизни ни разу ни на что и ни на кого не жаловался!

— Утрясется, Василий Михайлович. Вы и на ремонте себя покажете.

— И покажу! Но вот что тошно: значит, не так уж я и нужен был, раз в момент разжаловали? Прораб-то из меня получился так себе, что из творога пуля, с таким расстаться никто за горе не посчитал. Вот к первому случаю и придрались. Избавились.

И еще тише, еще доверительней:

— Да и случай, если правду сказать, не первый, разбаловался на легкой работе. Хоть себя и соблюдал, но… всякое бывало.

Мария Павловна возвращается с бельем, постилает мне в гостиной на диване, уговаривает мужа:

— Ты не нервничай, вон и дочки говорят — мы, мол, не такие нервные.

— Кто сызмальства сыт, тот легко скажет: «Я не нервный». В Сускане жили — чугунок картошки варят, а я думаю: мне бы хлеба кусочек, силы было бы сколько, радости! А у дочек моих жизнь беззаботная. Не нами даже поставлена, еще отцами нашими…

Мысли его пошли по привычному кругу, он начал повторяться:

— Я с малых лет в работу пошел. Учитель мой, машинист экскаватора Петр Алексеевич, как-то раз скомандовал: «Эй, люкшня, разожги паяльную лампу!».

— Люкшня? — переспросил я.

— Ну да, люкшня — левша то есть, у меня левая рука посильнее. Я разжигал-разжигал, а она еле горит. Ее прочистить бы, а я не смекнул. В сердцах бросил лампу об пол, тут горелку-то пробило, как зашипит! Обрадовался я, подхватил лампу, подаю: «На, дядя Петя!» А он все видел. Ну, говорит, удачлив ты, парень, да и хитер… Недавно видел его. Еду на своем «Москвиче», а старик на мотопеде потрескивает. Поехал я сзади тихонько, в его темпе — догоню да отстану. «Фу ты, — говорит, — никак понять не могу, кто пенсионера задавить хотит»…

…Было уже далеко заполночь, дом спал. Записывать на круглом столе неудобно, локоть то и дело терял точку опоры. Мешало и то, что многое Клементьев рассказывал мне по второму разу.

Тускло и черно поблескивая полировкой, пианино вдруг дрогнуло, отделилось от стены и поползло на меня. Я протер глаза. Пианино отскочило на место, но я решительно предложил:

— Василий Михайлович, идемте спать, а то проспим завтра, опоздаете.

— Что вы! Как штык вскочу. Бывало, совсем чуток поспишь, час какой-нибудь, а на работе — минута в минуту. И завтра в пять встану, в шесть уже на автобус. Ни разу в жизни не опаздывал!

— Очень я устал.

— Ну, ложитесь. Спокойной ночи.

Постель пахла свежестью и чистотой, а может быть, просто стиральным порошком. Не знаю. Я провалился в сон, по-домашнему легкий.

Утром мы проспали, на служебный автобус Клементьев опоздал, и мы опрометью мчались ловить попутную машину.

Начальник Управления механизации, так круто распорядившийся клементьевской судьбой, встретил меня приветливо. Лишь голос его, приспособленный перекрывать шум моторов в степи, в служебном кабинете звучал грубовато и излишне громко:

— Вы что же, думаете, что я вот так, с кондачка? Нет, мы коллегиально, вместе с партсекретарем механизаторов решали. К слову сказать, у него точка зрения была даже более жесткая.

— Вины-то за Клементьевым нет никакой! Он на студию командирован был.

— Вам издали разглядеть трудно, а мы тут всех знаем. Результаты налицо: Клементьев сейчас неплохо работает, и старший прораб у нас — дипломированный инженер.

— Так же нельзя. Можно было собрать коммунистов, потолковать о Клементьеве, и с ним самим. Вместе подумать, стоит ли ему оставаться на инженерной должности… А вы просто придрались!