Крупина кивнула сестре, хотела дать понять, чтоб больную убрали в палату, но Кулагин и это заметил. Не оборачиваясь, он вполголоса сказал:

— Не надо, оставьте ее. — И прошел мимо Чижовой, такой маленькой по сравнению с ним, такой зыбкой.

В палате он подошел сначала к Тарасову. Они уже знали друг друга, этот безнадежный больной и врач. И взгляды их на миг скрестились, как клинки.

«Сейчас он будет меня успокаивать, — подумал Тарасов. — Соврет, что ничего, мол, серьезного, что дело идет о совершенно легкой и безопасной операции…»

Он был уже готов — в который раз! — расстегнуть застиранную больничную пижаму, поднять рубашку, обнажить худое, некрасивое тело, которое стало ему враждебно, в котором поселился враг.

— Не надо, — сказал Кулагин, сделав легкий жест рукой, и сел на подставленный стул. Он сидел очень прямо, не касаясь спинки. Ли́ца его и Тарасова были теперь совсем близко. Такие разные лица! Кулагин словно предоставлял Тарасову возможность еще раз рассмотреть себя. И — странное дело — у Тарасова мелькнула коротенькая мысль, что если б не эта проклятая болезнь, они с профессором где-нибудь за пулькой вполне могли бы друг другу понравиться.

— Я не буду вас убеждать, что у вас пустяковое заболевание, — неожиданно сказал Кулагин. — Это не так. Советую операцию.

— Уж не рак ли? — иронично спросил Тарасов.

— Почка отказывается работать. И без операции с нею не справиться.

— А диета? Лекарства?

— Нет. Этого мало.

— А если я не соглашусь?

— Не исключено возникновение опухоли. Может быть, не скоро, но такая угроза есть.

— Спасибо.

— Благодарить будете после операции.

— Можно вам задать вопрос? — взволнованно откашлявшись, спросил Тарасов, хотя до сих пор задавал вопросы без всякого на то разрешения.

Кулагин кивнул.

— Вы думаете, что я выживу?

— Убежден. Сердца режем и сшиваем. Больше двух тысяч пересаженных почек работает…

— На сто процентов?

Профессор едва заметно кивнул.

— Еще один и последний вопрос: сколько я проживу после операции? Год? Два? Пять?

— Это будет зависеть не от меня. И давайте прекратим эту викторину. Подумайте и скажите ваше решение. Завтра я вас вызову.

— Почему так срочно?

— Потому что тянуть вообще не следует.

Кулагин встал, и стул исчез из-под него так же незаметно, как и появился. Он отошел от Тарасова, не прощаясь, не улыбнувшись, строгий, деловой.

Тарасов был обескуражен, страшно взволнован. Но, с другой стороны, думал он, зачем бы профессору так торопить его с операцией, если все безнадежно? Господи, а вдруг? А вдруг все-таки?..

Кулагин с врачами был уже у второй койки.

— Глеб Иванович Фесенко, — докладывал палатный врач. — Хронический аппендицит.

— Ясно. Дальше.

— Грыжа.

Кулагин быстро пересел со стула на край кровати, отвернул одеяло, обнажил тело и поморщился: жир!

— Привстаньте! Кашляйте! Легче! Надуйте живот! Сильней! Еще раз! Хорошо! Отлично!

— Так что же вы мне скажете? — спросил толстоватый человек, когда Кулагин закончил его осматривать.

— Часто бываете в разъездах? Подолгу?

— По полгода и более. Меня, как волка, ноги кормят.

— Надо оперировать.

— Когда?

— Чем раньше, тем безболезненнее это пройдет.

— А нельзя ли после Дня Победы? — Больной вздохнул. Было в нем что-то симпатичное, располагающее, то ли от Фальстафа, то ли еще от кого-то, от Кола Брюньона, что ли.

— Вы фронтовик? — улыбнулся Кулагин, словно рублем подарил, и тут же строго сказал: — Не гарантирую, что в самолете или в поезде с вами не случится беда. Сдадут вас в какую-нибудь больничку…

— Нет, нет! Это не пойдет! — забеспокоился жирный человечек.

— Ну, так вот…

Третий больной, четвертый…

— Что вы читаете, как псалтырь? — нетерпеливо и сухо сказал Кулагин палатному врачу у пятой кошки. — Попрошу впредь докладывать по памяти, не заглядывая в историю болезни. Не хватало еще, чтобы вместо врача магнитофон включали у койки больного.

По палате прошелестело веселое движение. Крупина, не глядя, чувствовала, что больные оживились. А палатный врач покраснел. Он был немолод. Ему оставался год до пенсии. И память сдавала.

Совсем недавно этот пожилой человек защитил наконец кандидатскую диссертацию. Кулагин очень смеялся, когда ему об этом рассказали. Ну зачем ему эта степень? Кому от нее польза?

У кровати Качнова Кулагин задержался, и снова под ним возник стул.

Когда Качнов снял пижаму и сорочку, обнажив молодое тело, покрытое татуировкой, кое-кто в палате хихикнул.

Горохов строго оглядел больных. Он знал историю Качнова.

— Ну что, хотите избавиться от этих натюрмортов? — медленно поворачивая Качнова за плечи, спросил профессор.

— Для того и лег сюда.

Кулагин поглядел в глаза Качнова.

— А терпения хватит?

— Не занимать.

— Назначайте на послезавтра, — не оборачиваясь, бросил Кулагин палатному врачу. — А вам сюрприз. — Достав из кармана халата письмо, Кулагин передал его Качнову. — Это от вашей дочурки. Поймала меня сегодня у входа.

— Благодарю вас, — негромко проговорил Качнов.

Он уже застегнулся на все пуговицы и от одного этого почувствовал себя лучше. Конверту улыбнулся, положил его на тумбочку.

— Есть вопрос, товарищ профессор, — сказал он.

— Слушаю.

— Вы… собственноручно?

— Да.

— Добро! — весело сказал Качнов и стал осторожно надрывать краешек конверта.

— Правильно! — заметил бородатый человек с грыжей. — Потерпеть тебе, бедняга, придется. Но вообще-то здорово сделано. Это с ума сойти, на что только выдумка людская идет!

В коридоре Кулагин сказал палатному врачу — пожилому кандидату:

— Конопатого от тяжелых убрать. Вы слышали, как он их просвещал перед обходом?

Тот поднял очки на лоб. Веки у него были мятые-мятые. Он удивленно посмотрел на профессора.

— Какого конопатого? И как он просвещал? Нет, я не слышал.

Кулагин достал носовой платок, такой же белоснежный и накрахмаленный, как халат. С монограммой. Модных, клетчатых, он не любил. Он остановился. И все остановились. Высморкался.

— Вячеслав Михалыч, — спросил Кулагин легким, домашним голосом, — вы после защиты на сколько больше получаете?

— На полсотни, — оживился пожилой кандидат наук.

— С этой суммы и на пенсию?

— С этой! — Врач чуть встревожился. — А что? Разве что-нибудь новое слышно?

— Нет, нового ничего. Значит, конопатого мальчика от тяжелых уберите. Наблюдателен, и даже слишком.

В этой палате Крупину более других больных интересовал Тарасов. Ей понравился разговор с ним Кулагина; похоже, в бедняге затеплилась искорка надежды, и пускай искорке этой разгореться не суждено, хорошо все-таки хоть на день, хоть на час избавить человека от отчаяния.

Тамара Савельевна считала себя уже немолодым, довольно опытным врачом и внутренне, а подчас даже и вслух, сокрушалась, сталкиваясь с собственным бессилием отдалить от человека его конец, и искренне страдала, видя напрасные, ненужные, ничего уже не сулящие человеческие мучения.

Выходя из палаты, она оглянулась на Тарасова. Конечно, он глядел ей вслед и ждал, что она обернется. Она навещала его и дома, в те периоды, когда ему становилось лучше, вернее, когда ухудшение не было столь стремительным и явным. Он привык к ней и, может быть, доверял ей чуть больше, чем другим врачам.

Тарасов ждал ее взгляда, потому что был одновременно и взволнован и обнадежен разговором с профессором. И он искал подтверждения.

Крупина кивнула ему и чуть заметно улыбнулась. Как будто сдерживала себя. Как будто, если бы не эта палата и чужие люди, ее радость прорвалась бы наружу. Так, по крайней мере, понял ее Тарасов. И, облегченно вздохнув, он вытянулся на кровати, подложил руки под голову. Ладно, отныне он будет ждать операции с верой в то, что она поможет.

В следующей палате лежал больной, который, пожалуй, более других беспокоил Тамару Савельевну, и, оттеснив других врачей, студентов и курсантов, она робко взяла Кулагина за руку и потянула за собой — к Михайловскому.