Пьеро немного обождал, чтобы выдержать дистанцию, и вышел следом. Он вернулся на улицу Ларм, глянул на особняк, на часовню, но не решился вновь пройти мимо них. Тогда ему захотелось посмотреть на Сену, и он свернул в ее сторону. Он шагал как всегда беспечно и размышлял не столько о своей новой работе, сколько о предназначении маленькой часовни.

Проходя мимо таможни, он обратил внимание на старое кафе неподалеку. Внутри, судя по звукам, тяжело умирал бильярд. А на террасе, составленной из двух или трех столов, окруженных плетеными стульями, Пьеро заметил давешнего незнакомца. Тот пил пиво. Пьеро подошел.

— Вот это да! — воскликнул смотритель с улицы Ларм. — Вы меня искали, молодой человек?

— Нет, совсем нет, — ответил Пьеро. — Я просто случайно проходил мимо…

— Но, похоже, вас до некоторой степени обрадовало увидеть меня здесь.

— На это мне трудно было бы возразить, но…

— Присаживайтесь, молодой человек.

Пьеро сел. Явилась официантка и спросила, чего он желает. Старик поспешил допить свое пиво, после чего были заказаны две новых порции.

— Любопытство обострило ваш нюх, — сказал незнакомец. — Благодаря ему вы меня так быстро обнаружили.

— Но уверяю вас, что я вовсе не искал…

— Бросьте, не отрицайте. Впрочем, никто вас не обвиняет в нескромности. Разве что в небольшой назойливости…

Пьеро поднялся.

— Не хочу, чтобы вы думали…

— Сядьте.

Пьеро сел.

— Сядьте; я расскажу вам свою жизнь.

— А… часовня?

— Слушайте меня и не перебивайте.

Он откашлялся и начал.

— Я родился в том самом доме, который вы могли видеть на улице Ларм и в котором я живу по сей день. В те времена улица Ларм была проселочной дорогой, едва проезжей по зимнему времени, а Юни-Парка еще не существовало. Вокруг были только пустыри, маленькие мастерские, каретные биржи, конюшни, склады, чадящие фабрики, живодерни, фермы и все такое прочее. В это предместье редко забредали посторонние; бывало, что здесь находили расчлененное женское тело или труп уличенного шпика. По вечерам мы баррикадировали дверь, а у моего отца имелось ружье. Не однажды ночью меня бросало в дрожь от чьих-то криков снаружи. И я не мог заснуть.

Мой отец был высоким костистым человеком шести футов росту, последним представителем старинной фамилии из Аржантёя, который в один прекрасный день оказался обладателем большей части земель, расположенных между городской стеной[2] и Сеной. Тот клочок земли, на котором сейчас расположен Юни-Парк, тоже принадлежал ему. Моему отцу. Сейчас про него сказали бы, что он все упустил. Это не мешало ему, как мне казалось, чувствовать себя счастливым, несмотря на вполне понятные сожаления. Он считал себя артистической натурой и когда-то собирался стать художником, но единственное, в чем он преуспел, — это сделать ребенка одной гризетке, моей матери, которая впоследствии превратилась в замечательную женщину, скромное и чистое существо — именно такой я ее всегда знал, и такой она умерла.

Долгое время мой отец влачил жалкое существование, пока не освоил одно ремесло, а именно — ремесло формовщика из воска. Своими работами он снабжал выставки и музеи анатомии. Он стал самым востребованным лепщиком в Париже; ему удавалось достичь потрясающего сходства, и никто лучше него не мог воссоздать из воска характерные черты лица, равно как дефекты внутренних органов или телесные изъяны. Я говорил вам уже, что во времена моего детства окрестные улицы считались небезопасными, но дома было еще хуже. Хотя я никогда не входил в мастерскую отца, я тут и там, в самых неожиданных местах, натыкался на застывшие головы, страшно глядевшие на меня эмалевыми глазами, или на отвратительные предметы, от которых у меня мутило в желудке. И когда потом, лежа в постели, я различал невнятные жалобы или безнадежные мольбы, мне казалось, что это свежий труп, весь обагренный кровью, ищет проникнуть в наш дом, чтобы дирижировать мерзостным хором восковых фигур. И меня бросало в пот от ужаса.

Потому-то, начиная с тринадцати лет, я стал уговаривать родителей отдать меня в обучение. Я с радостью покинул наше жалкое предместье, но там, куда я попал, меня ожидала еще худшая участь, только в другом роде. Вы представить себе не можете, что являла собой жизнь подмастерья полвека назад, и насколько это существование, суровое для рабочего, могло быть нестерпимым для пятнадцатилетнего подростка. Как же посожалел я тогда о нашем захолустье, об этом стоячем болоте подле городской стены. Но было слишком поздно, и мне оставалось и дальше терпеть придирки, работать до полного изнеможения и умирать от голода. Военная служба стала для меня подлинными каникулами! Какие прекрасные воспоминания! Друзья… Путешествия… Я служил в Алжире, молодой человек, более того: в зуавах[3]. Эх, славный полк! Я даже хотел завербоваться на сверхсрочную службу, но в последний момент ностальгия взяла верх, и я вернулся.

За то время, пока меня не было, наша окраина почти не изменилась. Бараков и огородов стало больше, а на пустующей земле молодчики из предместья придумали себе спорт. На углу авеню Шайо открылся «крысодром», где проводились бои собак с крысами на потребу публики, состоящей из бандитов, собачников и толстосумов. Но по ночам здесь, как прежде, воцарялась гнетущая тишина, и только крики несчастных жертв изредка рассеивали гипноз этого непроницаемого безмолвия. Наш старый дом был на месте; с тех пор я больше его не покидал. Я перенял отцовское ремесло; надо сказать, что со временем мой отец отошел от изготовления анатомических макетов и сосредоточился на лепке восковых фигур, обладающих портретным сходством с моделью. На этой ниве я и тружусь по сей день, исправно поддерживая отцовскую репутацию.

Надо ли вам говорить, что мой отец имел характер мрачный и меланхолический, и я отчасти унаследовал его нрав. Виной ли тому Солнце с Меркурием, но в раннем детстве вид мягких опухолей и гнойных язв не доставлял мне удовольствия. Так вышло, что я с молодых лет полюбил одиночество, замкнутую жизнь, трубку, общество девиц из закрытого заведения, когда поджимает нужда, короче говоря — холостяцкое существование. Я никогда не был женат, хотя мне не раз случалось любить женщину со всей страстью: помню арабскую танцовщицу, ради которой я чуть не принял ислам, затем одну юную колбасницу с авеню Шайо (вы знаете, у этих прелестниц совершенно особенная кожа!). Но ни эта, ни та, ни другие не вызвали во мне желания провести в их обществе остаток моих дней на земле.

Мой отец умер через несколько месяцев после матери. Таким образом, я смог испробовать и оценить все прелести и горести одинокой жизни; но, повторяю вам, я так и не женился. Я говорил, что мой род некогда владел всем этим предместьем вплоть до Сены. К тому времени, как мой отец остался единственным наследником, в его собственности находился по эту сторону дороги только наш дом, а по ту сторону — четырехугольный участок земли, занимаемый ныне Юни-Парком… и часовней. Вы, должно быть заметили, что площадка, отведенная под часовню, имеет форму вытянутого прямоугольника: это клочок, который мой отец когда-то приспособил под огород. Вскоре после смерти отца какой-то проходимец вознамерился купить у меня землю, что еще принадлежала мне. Я задумался. Сумма, предложенная им, по тем временам была довольно приличной. Я уступил, но сохранил за собой огород, пообещав дать знать дельцу, если надумаю расстаться и с ним. Моя жизнь потекла по-прежнему, если не считать того, что теперь меня не беспокоили заботы о деньгах и о собственной старости. Деньги были удачно вложены в отечественные и иностранные ценные бумаги. Что же касается сада, то я продолжил его возделывать.

Как-то утром, когда я пропалывал свой латук… В тот год он хорошо уродился, а было это примерно двадцать лет назад, мне едва минуло пятьдесят. Стоял июнь; пылающее багровое солнце только что скрылось за крышами Парижа, легкая дымка дрожала над Булонским лесом… Вдруг я услышал стук лошадиных копыт, а затем — громкий крик. Мой садик был окружен небольшой изгородью из досок. Не знаю, что послужило причиной, но лошадь ударилась об этот забор, а всадник от такого рывка вылетел из седла как снаряд и упал прямо посреди моего огорода.

Он не шевелился. Я бросился к нему. Он был без сознания и, как мне показалось, при смерти. Я принялся звать на помощь. Сбежались соседи, кто-то кинулся за доктором, за полицией, затем за экипажем. Раненого увезли. Перед этим он очнулся и пожелал отправиться к себе. На следующий день из газет я узнал, что он скончался короткое время спустя. Тот же источник поведал мне, что это был Луиджи Вудзой, князь Полдевский, который заканчивал во Франции свое образование. Язвительный писака высказал предположение, что учебные занятия князя сводились главным образом к попойкам и кутежам.

Несколько дней спустя состоялись пышные похороны. Я тоже отправился посмотреть. Все было очень красиво, более того — трогательно. Князя Луиджи похоронили на кладбище Пер-Лашез. После окончания церемонии я остался на кладбище, этом холме, которое господствует над нашей столицей, и до вечера бродил там, размышляя.

Я вернулся к своему огороду. Но теперь, возделывая его, я постоянно думал о случившемся. То происшествие стало самым значительным событием за всю мою жизнь, включая время службы в зуавах в Северной Африке. Я сделался знаменит в нашем предместье; мне приходилось по нескольку раз на дню пересказывать то, чему я был свидетелем. Вскоре у меня возникло желание поглубже узнать историю полдаван, которые, как следовало из газет, были жителями далекой гористой страны. Я набрал книг в муниципальной библиотеке Аржантёя, но обнаружил, что для понимания истории надо знать хронологию и географию, хронологию и географию невозможно постичь без астрономии и космографии, а эти последние — без геометрии и арифметики. Тогда я начал свое образование ab ovo, что на латинском языке означает «с самого начала» (хотя на латыни это звучит намного лаконичнее и выразительнее; вот вам, молодой человек, преимущество образования). За несколько месяцев я выучил или освежил в памяти правила согласования причастий, формулу сложных процентов, ключевые даты истории Франции, департаменты с их главными городами и субпрефектурами, местоположение Большой Медведицы и ряд высказываний наших классиков.