В этих занятиях я провел лето и часть осени. Однажды, когда я сидел на пороге моего дома, наслаждаясь теплом заходящего солнца, я заметил молодого, хорошо одетого человека, который, казалось, что-то искал. Он подошел ко мне и очень вежливо осведомился, не мог бы я указать ему точное место, где несколькими месяцами ранее трагически погиб иностранец благородного происхождения. «Нет ничего легче, — ответил я, — поскольку я был одним-единственным очевидцем того происшествия. Это случилось прямо напротив, в том маленьком саду, что вы видите перед собой. Я же и владелец этого сада». «Не могли бы вы сопроводить меня к месту, где все произошло?» — попросил он, но тут же поспешил прибавить, что если это каким-то образом будет мне затруднительно, он готов прийти в другое время. Он заверил меня, что решился меня побеспокоить отнюдь не из праздного любопытства, что у него есть для этого веские причины, и в доказательство назвал свои имя и титул, полагая их достаточным обоснованием. И этого в самом деле было достаточно. Передо мной стоял князь Полдевский. «Князь, — ответил я ему, — это почетный долг для меня, и я исполню его без промедления». И я провел его к грядке с салатом, где недавно расстался с жизнью другой князь. Два скромных деревянных креста отмечали места, где находились голова и ноги павшего. Я установил их в память о том знаменательном событии. Князь смахнул слезу, тронутый таким вниманием. Затем он погрузился в молитву. По прошествии времени он знаком дал мне понять, что желает удалиться, и покинул сад в состоянии глубокой задумчивости. Я почтительно хранил молчание, но внутренне пребывал наготове, ожидая, что князь пожелает снова обратиться ко мне. Наконец он спросил:

— Правильно ли я понял, что этот сад принадлежит вам?

— Да, князь, — ответил я.

— И вы к тому же являетесь собственником земли?

— Да, князь, — ответил я.

— Не будете ли вы так любезны напомнить мне ваше имя?

— Артэм Муннезерг, — ответил я.

— А живете вы?..

— Напротив, — ответил я. — Дом номер восемь, шоссе Тюильри.

— Несчастный случай с князем Луиджи произошел на ваших глазах?

— Да, князь, — ответил я. — Я был единственным свидетелем.

Тогда он попросил меня рассказать ему обо всем, что я видел в тот день, и я выполнил его просьбу с живейшим удовольствием. Князь слушал чрезвычайно внимательно. Когда я закончил свой рассказ, он заверил меня, что князья Полдевские никогда не забудут столь редкого проявления чувств, которое нашло выражение в двух крестах, установленных в моем саду. После чего, не добавив никаких слов, кроме «спасибо», он сел в коляску, которая, вероятно, привезла его и которую я прежде не заметил, и уехал.

Следствием этого посещения стало то, что я с еще большим рвением продолжил свое самообразование, поставив себе целью лучше узнать народ и князей Полдевии. Кроме того, неожиданный визит подстегнул мою память, и я вдруг понял, что место, отмеченное мною двумя крестами, само по себе являлось гибельным. Растения вблизи него увядали, слизняки, которым не посчастливилось заползти на этот участок, замерзали, и не раз мне доводилось обнаруживать там иссохших гусениц. Когда все эти несомненные признаки стали для меня очевидны, я осознал, что участок отличается от других, что над ним до сих пор стоит отражение чего-то метафизического, тень свершившегося. По ночам из окна своей комнаты я смотрел на сад, и хотя призрак, озаренный серебряным светом луны, ни разу мне не явился, я говорил себе, что никогда, о, никогда больше я не смогу выращивать на этом клочке земли морковь и репу, салат и огурцы. И я погружался в задумчивость.

Между тем после памятного посещения прошли годы. И вот однажды я удостоился чести получить весьма необычное послание. В то утро я был немало удивлен, услышав, как почтальон зовет меня, чтобы вручить письмо. Дело в том, что мне никто никогда не писал. Конверт был большого формата, из плотной бумаги, более того: с гербом Полдевии на печати — восемь серебряных слезинок на черном поле. Я сразу догадался, кто его отправил. Меня приглашали прибыть в один отель в Латинском квартале на следующий день к пяти часам. Я явился. После придирчивого допроса, учиненного консьержем, мне сообщили номер комнаты. Она оказался довольно маленькой и темной; князь лежал на постели и курил. Возле него поблескивала бутылка и два бокала. Он знаком указал мне на кресло рядом с собой и сам, своей собственной рукой налил мне изрядную порцию ракии, которую он как раз пил. Это мне напомнило Северную Африку, но я не осмелился спросить, бывал ли он в тех краях: это могло показаться чересчур фамильярным. Я лишь слушал, что говорил князь. А сказал он, по сути, вот что:

— Сударь, — сказал он мне, — князья Полдевские приняли решение воздвигнуть часовню на том самом месте, где нашел смерть князь Луиджи. Мы хотим увековечить память о сем скорбном событии, но для этого, как вы понимаете, необходимо, чтобы земельный участок, которым сейчас владеете вы, перешел в нашу собственность. Итак, мне поручено узнать у вас, за какую цену вы согласны уступить ваш сад.

Как я вам сказал, я уже не раз задумывался о фатальном воздействии этого места, поэтому вас не удивит, что предложение князя не стало для меня неожиданностью. Более того: не могу не признаться, что я испытал что-то вроде облегчения. Но меня связывали взятые ранее обязательства. Я попытался объяснить моему высокому собеседнику, что для меня служит камнем преткновения тот факт, что я уже пообещал право первенства при продаже этого участка покупателю прочих моих земель. Князь поспешил успокоить мою совесть. Разве то, что произошло, не является форс-мажорным случаем? И можно ли ставить на одну доску достойную уважения волю князей Полдевии и механическое соблюдение контракта, который и контрактом-то не был, поскольку речь шла лишь об обещании, и даже не об обещании, а об уведомлении или оповещении. Неужели я стану чинить препятствия исполнению благородной миссии под ничтожным предлогом удовлетворения хищных аппетитов землевладельца, желающего округлить свои поля? Ведь нет?

Словом, я согласился продать участок. Но незамедлительно выяснилось, что покупатель не в состоянии сразу совершить сделку. Князь пообещал мне полностью расплатиться в течении нескольких лет, а в эти годы регулярные денежные переводы компенсируют мне заботы и труды, связанные с присмотром за будущим мавзолеем. Наконец мы сошлись на пожизненной ренте.

Сразу после этого начались строительные работы, и менее чем за полгода часовня была воздвигнута. В ней перезахоронили князя Луиджи, который прежде покоился на кладбище Пер-Лашез.

Благодаря продаже унаследованных земель, а также пожизненной ренте, которую мне перечисляли князья Полдевские, я смог продолжить свое самообразование. Я углубился в древнюю и современную историю, физическую и политическую географию, теоретическую и прикладную математику, основные живые и мертвые языки, физику и естественные науки, риторику и теологию.

Так я прожил два или три прекрасных года. А затем вдруг возник Юни-Парк с его адским грохотом и буйными криками. Стыдно, сказал я себе, устраивать увеселительное заведение так близко от могилы. Я попробовал было донести это до директора (в то время им уже был Прадоне). Но он, в свою очередь, счел слишком мрачным и совершенно неподходящим соседство кладбища столь узкого назначения. Прадоне предложил мне выкупить землю и вернуть князя Луиджи на Пер-Лашез. Я отказался. Он рассердился. Я ушел. Впоследствии он не один раз делал мне то же предложение, на которое я неизменно отвечал отказом. Тем временем обстоятельства мои существенно изменились. А именно: через два или три года после возведения часовни князья Полдевские перестали выплачивать мне пожизненную ренту. Более того, никто не знал, где они, что с ними. Так я снова стал собственником земли, оставаясь при этом хранителем усыпальницы.

Такова моя история и история этой часовни. Что она такое? Мавзолей полдевского князя, не имеющего ни наследников, ни подданных. Кто я такой? Верный сторож, которого не удостаивают объяснений. Вот еще одна подробность: улица, на которой я живу, называется улицей Ларм[4], а называется она так потому, что городские власти пожелали воздать дань уважения князьям Полдевии, носящим на своих гербах эти символы.

Муннезерг допил свой бокал.

— Благодарю вас, месье, — сказал Пьеро, — за то, что посвятили меня в эту историю. Уверяю вас, мой интерес вызван не праздным любопытством и не корыстью, вовсе нет…

— Я вас понимаю. Я верю в случай… или в судьбу. Двадцать лет назад ничто не предвещало, что на месте пустырей и садовых участков, которые я наблюдал из своего окна, поднимутся нелепые гремящие конструкции Юни-Парка, и что мне выпадет вырвать у этой растущей опухоли клочок земли, где в ненадежном покое будет спать вечным сном благородный юноша, жертва трагического происшествия. И мог ли я предвидеть подобную участь, когда зуавом в широких штанах, стоя в карауле, я считал звезды на алжирском небе? И никакая сивилла не предрекла ребенку, дрожащему от страха перед восковыми фигурами и блуждающими душами, что его старость будет посвящена неусыпной заботе о склепе некого полдаванина.

Пьеро изобразил на лице задумчивость. Свой бокал он допил.

— Еще пару? — предложил Муннезерг.

— Нет, благодарю вас, месье. Мне пора идти. У меня есть одно неотложное дело…

Муннезерг снисходительно принял эту маленькую ложь. Он оплатил заказанное (несмотря на робкие возражения Пьеро) и отпустил его на все четыре стороны. Пьеро еще раз поблагодарил старика и они расстались. Один направился к своему дому, другой зашагал к Сене.