— Смотри не упусти! — крикнул Мальчику-с-пальчику один из театралов-любителей; Парадиз в это время занимался перераспределением зрителей, дабы обеспечить обзор не только первому ряду.

Мальчик-с-пальчик справился и с этой: настоящий триумф. Никого особенно не волновало, была ли дама оскорблена или, напротив, польщена тем, что ее прелести получили достойную оценку. За ней последовали три или четыре других, но они не вызвали большого интереса. Первый сеанс закончился. Плебс покинул зал, но истинно преданные искусству остались на месте. Парадиз прошел по рядам, собирая деньги. Мальчик-с-пальчик получил чаевые, призванные сосредоточить его внимание на наиболее красивых девушках. Пьеро вытирал пот со лба: работенка оказалась не из легких, кроме того, некоторые дамы были весьма щедро одарены телесно, и Пьеро, вынужденный препровождать их, не только не получал никакого удовольствия, но и из-за ограничения поля зрения не мог в полной мере насладиться красотой, открывавшейся на выходе из «бочки».

Тем временем Мальчик-с-пальчик и Парадиз своими зазываниями у входа поймали в сети следующую партию желающих повеселиться, и новый сеанс начался. Те из философов, кто питал страсть еще и к кроссвордам, сложили газеты, уселись поудобнее и приготовились культурно порадовать глаз. И снова Пьеро и Мальчик-с-пальчик, один — здесь, другой — там, бесцеремонно хватали дамочек, которые, как ни лягались и не отбивались, не могли избежать унижения под гром аплодисментов. Пьеро уже достаточно набил руку и теперь выполнял свою работу механически. Ну, давай, иди ко мне, моя блондиночка, и он думал о покойном отце, добром малом и не дураке выпить, и который от вина веселел; он всегда материализовывался в тот момент, когда подавали суп, так что казалось, что это сам пар принимает человеческий облик. Сюда, сюда, ты, роскошная брюнетка, и он думал о своей матери, также покойной, которая была так щедра на затрещины, что он до сих пор чувствовал боль от синяков. Еще одна блондинка, еще одна брюнетка, а теперь — старуха, за ней девочка, и он продолжал думать о далеких днях, от которых остались лишь обрывки; он сам не знал, с чего вдруг ударился в воспоминания: то ли невзначай, то ли из-за новой работы, с которой — почему нет? — у него начнется новая жизнь, и он перетряхивал свои лохмотья, выпуская к небесам облако легких бледнокрылых бабочек.

Иди, иди ко мне, высокая брюнетка, я тебя провожу, и он думал, что это ни разу не забавно — иметь детство как у него, оно плохо хранится, оно плесневеет, и хорошие островки, где он представал славным и полным надежд, тонут в море остального.

— Эй, ты, из обслуги! Лапы убрал!

Пьеро стряхнул с себя обрывки воспоминаний и тут только заметил угрожающего вида субъекта, в котором безошибочно угадывался сутенер. Но, несмотря на явную опасность, профессионализм в нем взял верх. Он не пожелал выпустить девицу, вопреки возражениям ее кота. Та стала сопротивляться. Толпа взревела. Пьеро упорно стоял на своем и победил: красотке пришлось последовать за ним.

Раздались бурные аплодисменты. Но зрителей ждало жестокое разочарование: молодчик, который так и не отступился от своей женщины, обеими руками придержал ей юбку и этим свел на нет весь эффект воздушной струи.

Зал единодушно взорвался возмущенным воплем.

— Козел! — закричал один из философов.

— Козел! Козел! — подхватили остальные.

— Похоже, на сегодня спектакль закончился, — заметил какой-то благообразный господин.

За поборником нравственности и его подружкой появилась еще одна парочка того же рода, и второй мужчина, разумеется, последовал примеру своего собрата. Среди философов, которым второй раз ничего не обломилось, началось бурление. Оба подлеца, лишившие публику ее законного удовольствия, тоже не полезли за словом в карман. Две стороны принялись обмениваться оскорблениями, с каждой репликой все более крепкими и непристойными, в которых перечислялись важнейшие функции человеческого тела, а также различные органы, расположенные между коленями и поясницей. Жесты придавали силу словам, поблекшим от частого употребления. Когда четверка достигла «бочки», в зале затопали ногами. Ни один из двух котов не пожелал препоручить свою бабочку в руки Парадиза. Пока эти господа бурно спорили, цилиндр крутился вхолостую, а зрители громко выражали свое презрение к неуместной щепетильности, проявленной со стороны лиц столь определенных занятий.

— Засранцы! — кричали из толпы.

Наконец Парадиз решил, что лучше последовать рекомендации патрона: никаких историй. Он опустил рычаг, вращение цилиндра прекратилось, и оба джентльмена, сопровождаемые своими дамами, с насмешливым видом триумфально прошли через препятствие. Какой-то философ не смог вынести подобного оскорбления. Взбешенный тем, что его лишили главного удовольствия, за которое он уплатил три франка, этот тип сорвался с места, запрыгнул на помост и засветил кулаком в глаз одному из кидал. Но приятель последнего тут же отреагировал и смял агрессору ухо ударом настолько же умелым, насколько сокрушительным. Тогда философ, выпучив глаза от боли, как бульдог налетел на своих противников, и все трое покатились по полу. Парадиз и Мальчик-с-пальчик попытались было их разнять, но тут подоспели другие философы, вдохновленные примером первого; оттолкнув обоих миротворцев, они с воодушевлением устремились к клубку дерущихся. Какие-то темные личности из тех, кто был еще наверху лестницы, подзуживаемые своими инстинктами и подчиняясь зову сердца, сочли необходимым встать на защиту коллег и со всех ног и рук бросились на философов. Полицейский, который хотел вмешаться, был вышвырнут из водоворота схватки центробежной отвагой пылких воителей. Парадиз промокал нос, Мальчик-с-пальчик потирал бока, зрители, вскочив с мест, ревели от восторга и негодования.

Со своего места Пьеро видел только облако пыли. Поскольку никто больше им не интересовался, он надел очки. В одно мгновение оценив ситуацию и не сомневаясь в необходимости своего присутствия, он перепрыгнул через ограждение и нырнул в кучу дерущихся, откуда сначала вылетели его очки, а потом и он сам с почерневшим глазом. Пьеро подобрал свои окуляры, в которых осталось единственное стекло (треснутое), и уселся в уголке вместе со своими товарищами. Все, что мог, он сделал.

Теперь приятели наблюдали за потасовкой с бескорыстным интересом. Когда до них долетал выбитый зуб или откушенный и выплюнутый кончик носа, они лишь смахивали их рукой, а после вытирали замаранную кровью ладонь.

Но господин Тортоз, узнав о драке, немедля вызвал наряд, и вскоре над буйными головами замелькали белые дубинки. Престиж полиции — главным образом он — рассеял свалку, как острие шпаги заставляет растаять призрак, и теперь стремительно опустевший зал являл взору только лохмотья обивки сидений и столбы пыли, поднятой с пола.

Хозяин «Дворца веселья», извещенный компетентными органами, что на этот вечер его аттракцион закрывается, вошел в зал, посмотрел на обивку и на пыль, на лабиринт и на «бочку», принюхался и медленно направился к трем работникам, которые отряхивались и чистились, пытаясь придать себе приличный вид.

— Сборище негодяев, — прошипел он. — Сборище негодяев, — повторил он глухим голосом. — Сборище негодяев! — завопил он.

Все трое молча уставились на него.

— Сборище негодяев! — крикнул он снова.

— Босс, да если бы вы только видели, — горячо начал Парадиз. — Тот амбал пер прямо на меня. «Ты что, неприятностей хочешь?» — говорит он мне. И я резко раз, раз, кулаком ему в один глаз, в другой, потом левой ему в живот, и вот он на полу, даже «ой» сказать не успел.

— Хватит! — прервал его господин Тортоз. — Тебе меня с толку не сбить. Вы повели себя как свиньи, как трусы, как полные кретины. Не хватило ума справиться с таким пустяком? Брысь, убирайтесь отсюда!

— Ну патрон, ну будьте великодушны, — стал упрашивать Парадиз. — Такое ведь случается у нас не каждый день. И до сих пор мы честно делали свою работу. Философы были довольны. Все катилось как по рельсам.

— Я бы не сказал, — отрезал Тортоз.

— Да я сам слышал от этих философов, — стоял на своем Парадиз, — слышал, как они говорили между собой: «Эти парни знают толк в цыпочках, с ними у нас кусок мимо рта не пролетает, тут не деньги на ветер, а удовольствие полной ложкой». Вот что они говорили, и еще прибавляли: буду каждый вечер сюда наведываться.

— Чистая правда, — подтвердил Мальчик-с-пальчик. — Я тоже слышал; в точности так.

— Ты же видишь, ребята они хорошие, — вмешалась мадам Тортоз, которая только что закрыла кассу и теперь присоединилась к супругу. — Не стоит лишать их заработка из-за какого-то грязного типа. Их-то вины нет.

— О, спасибо, мадам, — сказал Парадиз.

— Ну ладно, ладно, — смягчился господин Тортоз. — Приходите завтра.

— Закрывать заведение? — спросил Мальчик-с-пальчик.

— Да. А после можете отправляться спать, если желаете.

— Заметано, босс. Мы повесим замок и пойдем прошвырнемся.

Они повесили замок и пошли прошвырнуться.

Далеко уходить они не стали, точнее — ограничились пределами Юни-Парка, куда июньское воскресенье выплескивало чудесную погоду, смешанную с толпой, создавая мутный шумящий бульон, сдобренный огнями и музыкой двух десятков аттракционов. В одном месте вертелись по кругу, в другом — низвергались с высоты, здесь летели по прямой, там — зигзагами, здесь толкались, там налетали друг на друга, и везде двигали телами и смеялись, шлепали по задам, лапали за грудь, упражнялись в ловкости, мерились силами и смеялись, срывались с тормозов и глотали пыль.

Пьеро, Парадиз и Мальчик-с-пальчик облокотились о перила, ограждавшие площадку для электрических бамперных машинок, и принялись изучать обстановку. Как всегда, имелись разнополые парочки (никакого интереса), одинокие мужчины и одинокие женщины. Для мужчин-одиночек игра состояла в том, чтобы наехать на автомобиль с чисто женским экипажем. Некоторые одинокие водители-мужчины, совсем юные, в полном цветении наивности, грели свое тщеславие тем, что старались выписывать эллипсы без соударений. Возможно, они таким образом утешали себя в отсутствии настоящей машины. Что касается женщин-одиночек, то они, натурально, могли восседать по две в автомобильчике, что не мешало им оставаться одинокими — ну, если не брать в расчет особо сапфические случаи.