Сдерживаясь, чтобы при Свами не побежать к нему, Клава подошла, кивнула почти сурово:

– Пошли.

Витёк тоже ничего не позволил себе на глазах у Свами. Подошел без робости – но не нахально. Ручку только не поцеловал.

– Этот? Сколько же тебе лет, братец?

– Двадцать два.

– В армии отслужил?

– Отслужил.

– Где?

– Десант. Чечня.

– Работаешь?

– Не мама же кормит.

– Кем?

– В охре.

– Первый раз меня слушал?

– Первый.

– И сразу уверовал?

– Да вот – сразу. Мы в десанте решаем – сразу.

– А в церкви крещен?

– Не.

– Чего ж?

– Тягомотина одна. А у тебя – понятно. Любовь – она и есть любовь. Прямая. Я знаю, в Чечне был. Без этой тесноты людской – нельзя. Раненый был три дня засыпан в подвале. И сестричка. Пить хотелось – больше чем жить. Говорю ей: а если кровь стакашку нацедить – дашь? Дам, говорит. Едва удержал. Потому что чувствую: не пошла бы кровь, не вино все-таки. Не прохладила бы. Липкая. Но запомнил, как девочка рванулась бритву искать.

Свами смотрела серьезно. Проникала иссиним своим взгядом. Но и Витёк смотрел в ответ спокойно, глаз не прятал.

– Интересно говоришь, братец. Целование ты ведь не принял у меня и печать? Я бы запомнила.

– Нет, не подошел.

– А чего ж?

– Не знаю. Думал, для своих это.

– Значит, не понял ты. Печать и целование вперед всех для невров... для неверных, которых надо из тьмы к свету привести. Ну так – на!

Они были почти одного роста, только Витёк шире раза в два. Свами не пришлось тянуться, она глубоко и долго поцеловала его в губы, нашла рукой его ладонь, положила себе на назначенное место, а другой ладонью накрыла симметрично его.

Клава рада была, что Мати Божа воплощенная приняла Витька сразу и без вопросов, но все-таки обряд показался ей слишком затянувшимся.

Наконец Свами отняла губы, сняла свою печать, освободила другой рукой ладонь Витька, но тот забыл убрать свою печатку, а Свами не напоминала.

– Так что же ты хочешь? Ты где живешь?

– С матерью в комнате.

– А жена?

– Ну вот еще! Не к спеху.

– Я бы тебя взяла, нам тоже охрана нужна. Вокрестись только сначала. У нас только семейно в корабле.

– Окреститься, конечно, хорошо, но еще и жить надо. Мне там платят три лимона.

А печатка всё лежит, и Свами словно забыла!

– Я тебе заплачу. Только зачем тебе столько? У нас в корабле всё общее: деньги и не нужны совсем.

– Ну, я не такой. Мне пройтись надо. Я после подвала засыпанного не могу долго под одной крышей.

– У нас по городу ладей много. Квартир. В одной поживешь, в другой. А фрукты и лимоны получать будешь по надобности.

– Договорились, богиня.

– Зови меня Свами. Сладкая Свами.

– Идет, Свами. Сладкая. Сейчас и начнем?

– Сегодня на ночь.

Свами там и не сняла его печатку с себя – отступила на шаг, и рука Витька повисла в воздухе. Он посмотрел на свою же руку в недоумении как на отдельное существо и сунул в карман пятнистой куртки.

– Возьми, сестричка Калерия, в автобус нового брата, – приказала Свами.

– Радуюсь и повинуюсь, сладкая Свами!

В автобусе они уселись рядом. Клава – к окну. Витёк как само собой разумеющее, наложил свою печать теперь и на нее. Пусть после Свами – все равно та уже большая и гладь на треугольничке у нее не своя, а бритая.

Клава испугалась такой мысли: ведь Госпожа Божа насквозь видит все мысли, и накажет за то, что Клава осмелилась подумать, что у Свами гладь на середке не своя...

Все-таки Клава хотела спросить:

«Чего ж у Свами так долго держал? Она же Мати, а не сестра».

Но не спросила: раз Свами попустила, значит правильно. Дела Свами не обсуждают. Ведь через нее сама Мати Божа являет волю Свою.

Робея, ввела Клава Витька в корабль. Теперь она оглядывала жилище Сестричества словно бы его глазами – и оно показалось ей убогим.

Витёк заглянул в спальню весталок, удивился:

– И вы здесь вповалку? Мы в казармах лучше спали – когда не в окопах. Где же я тебя трахать буду? Если вы здесь все в ряд, как шпроты, выложены, можно и промахнуться. Ну ладно, присмотрим хорошо оборудованную позицию.

Зато общее облегчение одобрил:

– Я тоже за открытое общество. Всегда встанешь, если нужно – хоть на Невском. Кому интересно – пожалуйста. И на войне с этим совсем просто.

Молельня позабавила:

– Бабьи святые – это здорово! Вот бы батюшка увидал, который у нас крестил полвзвода!

Клава никогда бы так не могла насмешничать и не хотела. Но Витьку было можно. Он – другой, и Госпожа Божа, конечно, ему простит в своей милости безбрежной. На то и простительница.

В молельне было почти пусто – только в дальнем углу усердствовали три сестры – клали поклоны, взывали к Госпоже Боже.

О новом брате, конечно, наслышаны все – вести в корабле разносятся, как огонь в сенном сарае – но усердные сестры как бы не обращали внимания на вошедших, зная об особой милости самой Свами. Хотя Витёк выделялся своем пятнистым комбинезоном как одинокий дуб на ромашковом лугу.

– Ты наверх посмотри! Она-Они всё видит!

Отвлекая Витька, Клава подошла к ларцу, стоящему у передней стены, который она приметила, когда вокрещали важную доцентку. Тогда именно отсюда Свами вынула синий флакон с маслом для пожара и покаяния.

После собственного пожара, жалейка у Клавы уже почти отпухла, но Клава помнила слова Свами: даже крошечный мизинчик не проскочит! Что и требовалось организовать. Клава быстро подмазала себе самое нежное место и поставила флакон обратно. Синенький-синий флакончик...

Мамусенька тоже вечно чем-то подмазывалась, не стесняясь Клавы, но скрываясь от папуси – видно, на роду написано бабам, сама Госпожа Божа так устроила, чтобы им колдовать над своими жалейками втайне от мужиков. Хотя мамусенька, как Клава поздно понимала, подмазывалась, чтобы облегчить папусе его мужское существование, а Клава теперь наколдовывала прямо наоборот. Она стерпит, она выдержит второй пожар, и Госпожа Божа ей, конечно же, поможет, но зато к ночи снова даже мизинчик в нее не проскочит. Тем меньше шансов у не мизинчика.

Пожар начался сразу – потому что попало масло на свежий еще ожог.

– Да, – восхищался Витёк, – значительная дама. Генерал-баба!

А Клава под плащом трепетала бедрами как бабочка крыльями – чтобы облегчить муки хотя бы легким дуновением.

– И тоже эти на досках – в плащах таких серебряных, как у тебя и ваших. Тоже, значит, голые под накидкой – такая, между прочим, от радиации дается, потому что лучи отражает. Нам бы такую веру выдали раньше, чтобы все бабы без трусов – вся армия бы пошла.

– Все и так голые – хоть бы и под трусами, – отворачиваясь, ответила Клава, потому что нужно было руку укусить для оттяжки боли.

– Чем глубже запрятаны, тем меньше интересу. Чеченки эти завернутые по глаза – как мешки ходячие. Если только наши разворачивали. Только не советовали ребята: духи когда прознавали про такое – доставали и в тылу. А по мне хоть и не было б их вовсе: как цыганки вроде. А мне беленьких всегда хотца. Таких как ты. И маленьких, – он приобнял Клаву. – Прямо бы сейчас. Чего ваша Свами тянет?

– Ты обещал – сначала.

– Что обещано, то свято.

Но рука его потянулась к пожарному месту.

– Нельзя здесь! Госпожа Божа смотрит!

– А ваша Свами чего сказала? Что Божа создала, то и славно. Раз создала меня – пусть и предоставит. Не видала никогда, как булат закаляют? Раскалят добела – и в холодный чан. И получается сталь, которой железо рубят. У меня сейчас тот же булат – охладить надо!

Образ раскаленного булата Клаву испугал. В ней свой пожар бушует слишком, чтобы можно было клинки охлаждать.

Заявилась в молельню Ирка и пошла прямо на Витька.

– Люблю тебя, братец.

Сжигаемая изнутри Клава обрадовалась, что Витёк отвернется, не увидит ее слез, которые уже не сдержать было.