Клава спокойно отразила иссиний взгляд. Как учил Витёк? Серебряный плащ отражает? Чистая совесть, значит, тоже.

– А он умер совсем, – небрежно сказала Клава.

И без всяких принятых добавлений: «Сладкая Свами» или «Слава Боже».

– Как – умер?

– Ну так: волновался, кричал, а потом плюнул и умер. С натуги, наверное.

– Сам?

– Сам.

Конечно же, дед умер сам: сам посадил Клаву на себя, не виновата же она, что немножко съехала вперед деду поперек горла. Поэтому Клава не лгала перед Свами и Госпожой Божей.

– Упал он, что ли, или как?

– Как лежал, так и умер.

– Так он лежа кричал и ругался?

– Ну да. А как умер, так успокоился. Будто заснул.

– А вещей там твоих не осталось?

– Не. Чего такого? Старый – лег и умер.

– Ну, а ты его приласкала немножко?

– Немножко. Всё как он просил – всё делала.

– Ну и Слава Боже. Всё по воле Ее-Их. А последние минуты мы ему усладили своими заботами. Ты хорошая девочка, сестричка. Надо и награду тебе. Не все же наказаниями учить – награды тоже учат. Возьми вот.

Она раскрыла перед Клавой большую коробку конфет. Каждая конфета была обернута в серебряную бумажку и лежала в отдельном гнездышке. Словно в ряд весталки действенные.

Клава взяла конфету.

– Слава Госпоже Боже, – ясно произнесла она и осторожно надкусила шоколад.

В рот брызнул ликер.

Конфета оказалась получше соседкиных бомбочек из прежней жизни: потому что еще и с вишенкой внутри.

Охотничьим шагом леопардовым уверенно вошел Витёк – все еще не переодетый.

– А, ты нашлась, сестричка, – невежливо обратился он сперва к Клаве.

– При мне между собой не говорят, братик, – заметила Свами, но терпеливо.

А Витёк и не подумал поцеловать ей ручку и ответить по уставу сестрическому: «Мой грех, поучи».

– Я тут посмотрел, Свами, жилплощадь здешнюю. Если нанимаешь сторожить, ты и комнату дай. Как скотина на соломе, я спать не нанимался.

– Я не нанимаю, братик. Я тебе служение предлагаю. Всем верным сестрам и братьям Госпожа Божа снисходит служение ниспослать.

– Службу, значит. А служба, Свами, бывает срочная и на контракте. Сестричка вот и пацанки другие, может, у тебя срочную проходят, а я только если на контракт. А контрактникам даже в армии платят, потому что даром дурных нет. Хоть и плачет всегда начфин, что ему округ не проплачивает. Так то армия, хребет державы, как генерал Шкурко говорил. Я всеми видами оружия владею и любую технику вожу, как помкомвзводу положено, мне с моей квалификацией три лимона любая фирма отвалит. А ребята обещали и на пять место найти.

– Ты у нас истину познаешь, спасешься, когда наступит перемена чисел и истребятся по милости Госпожи Божи враги Её-Их, а купно все темные невры неразумные.

– Найду и спасусь, дело выгодное. Но до перемены чисел тоже дожить надо. А даром только птички какают.

– Мы все в корабле нашем доживем во благости до перемены чисел и воздвижения Царствия Госпожи Божи на небе и на Земле. Доживем накормлены и согреты телесно, любовью сестрической взысканы, души же в горнем свете прохлаждаются!

– Я и не против любви сестрической, но мне нельзя без каюты отдельной и денежного довольствия по норме. Три лимона на большом корабле – не деньги. Зато охрану обеспечу, а без охраны сейчас и детский сад начинать не стоит. Чтобы, значит, чужие лисы в твой курятник не забегали.

– Только свои, да?

– Всякий курятник должен свою лису кормить.

– Гордость в тебе играет, братик. Ну да смиришься постепенно, когда свет истины проникнет глубже. Госпожа Божа всех смиряет, кого накроет любовью своей. А которые не смирятся, те истребятся. Подыщу тебе комнату пока. Даже и в городе. Тут ладья новая причалила к нам на Петроградской. Там пока не прибрано, дня через два совсем освободится. А пока тут. По коридору рядом. Вокрестить только вот тебя еще надо.

– Это-то минутное дело. Как к нам в роту поп приходил: водой побрызгал, кисточкой мазнул.

– У нас так скопом только попутчиков обращают. А верных по полному обряду. Отбросишь мирские одежды, предстанешь наг как младенец, покаешься перед Госпожой Божей через великий искус. В светлые одежды облачишься, ангелинам сверкающим уподобляясь. Как пройдешь полный обряд, смирится сердце и откроется зрение духовное.

Клава слушала и замирала, уже видя почти воочию, как затягивают на Витьке петли, распиная на рисованном кресте, как зажигает Свами в середине его пожар искупительный – после такого Витёк и сам не сможет сразу долги востребовать по договору их тайному.

– Не, мне бы попроще: на воду дунуть, три раза плюнуть. И одежды эти ангельские мне ни к чему. А раздеваюсь я перед бабами отдельно, а не для всех разом.

– Не перед бабами, а перед сестрами. Мы все – одна семья, и не может быть между нами стыда и розни.

– Мне уже одна говорила тут. Что у нее полные права меня испробовать. А мне, когда не нравится – хоть убей. Даже и Марья-Хуана не поможет. Не. Да и по правилам безопасности, когда ты голый, тогда беззащитный, любая соплюха схватит, как у Пушкина: «Схватил за место роковое, излишнее почти во всяком бое», нас этому Пушкину инструктор по самбо и каратэ учил. Как примеру боевого приема.

Второй раз сегодня при Клаве измеряли мудрость по Пушкину. Правильно, значит, еще воспиталка в яслях научила, что народный поэт.

– А зачем тебе безопасность среди любящих сестер и братьев? В своей семье?

– То-то, что любящих. Накинутся разом все сестры. Мне кореш один рассказывал: «Самая страшная пытка, если одного мужика в женскую зону закинуть! Набрасываются, как эти бразильские рыбки маленькие, которые стаей слона за пять минут обгладывают!» Лучше с солнцевскими разбираться или с соединенным Кавказом.

– Какой ты! Я думала, ты ничего не боишься.

– У нас на такие подначки даже салаги не клюют. Десант с чего начинается? С разумной осторожности. Камнем голову и пятилетний мальчик сзади расшибить может. Как это рассказано еще в Библии: совсем сопляк великана зашибил. Соломон или Абрам – имя такое еврейское.

– Давид – Голиафа, – улыбнулась Свами.

– Во! Будь начеку, спину не подставляй – живым вернешься. Вот тебе и вся десантная заповедь.

– В казарме-то ты раздевался, доверял?

– То – кореши свои. А здесь – место новое. И свои тоже: если приговорят стукача – всё, заказывай цинк. Или педа пришлют – кранты. А если ты меня как салажонка хочешь, которого голенищами откатают, так у нас не проходит: когда завтра всех сбросят духов вышибать, каждый знает, что моментом пулю проглотишь – и на духов спишут.

– Нет в тебе смирения, братик, – покачала головой Свами. – Рано тебе полное вокрещение принимать. Соблазн только сестрам и братьям верным. Поживешь пока в той комнате рядом, а потом лучше тебе прозябать в ладье на Петроградской или где еще. Смиришься постепенно, тогда и примешь. И примеришь общий наш покров ангельский.

Свами медленно провела ладонями по своей серебряному плащу – сверху вниз, лаская себя, выгибаясь спиной и выставляя грудь.

Витёк взглянул на Клаву.

– Нет, Свами, ты мне малое какое-нибудь крещение дай для порядка. Раз уж у нас с тобой контракт как бы.

– Малое – дам. Подойди, поцелуй вот лик Мати Божи. Как тебя зовут-то?

– Виктор.

– Ты по малому обряду и имени нового не заслужил. Ты еще в миру одной ногой стоишь. Поцелуй же лик в уста.

Витёк наклонился и поцеловал.

– Приводится к тебе, Госпожа Божа, раб новый, раб усердный Виктор. Во имя Мати, Дочи и Святой Души.

Свами помазала Витьку губы каким-то маслом. Может быть, тем же огненным?

– А теперь ко мне повернись. Потому что силой и благословением Госпожи Божи воплощаюсь я, недостойная раба, в Мати Божу. И дай целование Святому Кресту Женскому!

И Свами распахнула плащ, повелительно указала перстом:

– Уста-лоно-сосок-сосок.

Над сухим впалым ее животом торчали словно надетые чужие груди.