– «Бо-жа, Бо-жа, Бо-жа!!»

– Это просто какой-то гипноз, – сказала тезка.

– А что нынче не гипноз? – вопросил Владимир Петрович. – Когда эти лазеры в глаза.

Вошла врачиха. В белом халате, но совсем рыжая.

А белый халат как-то сближал с сестрическими плащами серебряными.

– Вот. Надо определить на сегодня, – формулировала тезка запрос. Но обтекаемо. – Состояние.

– В соседней комнате займитесь, – чуть нервно кивнул Владимир Петрович.

Клава пошла с врачихой охотно.

– Ну что, подруга, – сказала та весело, – хотят здесь всё про твою личную жизнь узнать? Их дело ментовое. Или подзалетела уже? Обычный случай. Как это у Шекспира? «В двенадцать лет становятся в Вероне матерями»? Не помнишь?

Клава такого не знала – щеки на пиру набил, что ли? Но, видать, мужик понимающий.

– У нас в школе только с четырнадцати.

– Ну конечно, у вас не Верона... Давай-ка сюда. Извини, подруга, работа. Нашу сестру всегда рано или поздно через передний проход осматривают. Чаще – и рано, и поздно. Ничего тут такого нет.

Усаживаясь, Клава быстро проверила сама себя – и обнаружила, что жалеечка ее раскрылась. И вовремя! А то бы стыд перед этой веселой врачихой понимающей. Над тезкой посмеялась, а получилось бы, что у самой-то и нет этой самой первой необходимости.

Госпожа Божа опять помогла. Знает Она-Они чередование времен: время закрывать входы и время раскрывать входы.

Докторша сначала посмотрела, светя себе лампой.

– Virga intacta, – сообщила сама себе.

Потом дотронулась пальцем – и жалеечка резко сжалась снова.

Цветки тоже есть такие, которые сжимаются сразу – от малейшей мушки.

– Ну вот, – сказала врачиха. – Да мы, оказывается, недотроги. И часто это у тебя?

Узнала! Узнала про тайный стыд!

Что ей отвечать, когда нечего отвечать?!

Клава изогнулась дугой... Нет, это Госпожа Божа вовремя защитила, изогнула дугой, заставила биться выловленной рыбкой.

– Помогите подержать! – крикнула врачиха.

Клава всё слышала – и тем самозабвеннее изгибалась, счастливая и испуганная – почти как на сцене, хотя и не так.

– Что – эпилепсия?!

– Истерическая дуга. Классика. И вагинизм к тому же – полный букет. Тут, наверное, долгий анамнез – в короткой-то жизни. Но – Virga intacta.

– В коллектив-то ее можно?

Клава выгнулась еще напряженней – если только можно. И забилась сильней – вырываясь из шести рук.

– В какой коллектив? В детское отделение! Хотя там тоже своего рода коллектив.

Только на носилках Клава расслабилась.

Вот и поехала снова.

Значит так надо. Госпожа Божа ведет ее неисповедимым путем.

Но не оставляет ни на минуту попечением своим.

Мати, Доча и Святая Душа склоняются над Клавой с трех сторон.

В отделении на Клаву напялили давно отвычное белье. Трико дерюжное сразу стало царапать нежные части, оценившие уже радость свободы и свежего ветра.

Счастье еще, что сразу же и уложили на кровать – не такую, как последняя ее кровать в корабле, но лежать все же можно. Под одеялом Клава тотчас спустила трико – и палата стала немного роднее.

Лежали еще многие девочки на многих кроватях – но не разобрать в полутьме. Хотя синяя лампочка светила без передышки.

Толстая санитарка сидела у раскрытой двери.

– Клава, иди белье считать! – позвали из коридора.

– Да не могу я! Видишь, за надзорную посадили, – откликнулась санитарка.

Еще одна тезка. Такие совпадения не бывают спроста. Это Госпожа Божа подает знак, что не оставила Клаву-первую, Клаву настоящую, Калю Дэви свою. Не оставила и не оставит, потому что ничтожны перед Нею-Ними любые запоры и стены.

Мати, Доча и Святая Душа снова склонились над нею, и Клава заснула уставшая и успокоенная.

Утром накормили, натянули снова постылое трико и предъявили врачу. Мужику. Ближе к деду, вроде Владимира Петровича.

– Значит, Клава к нам приехала, – выразил полное свое удовольствие. – А как Клаву величать полностью?

– Рок-святая Каля Дэви.

– Отлично. А псевдонима нет ли в запасе, когда нужно от поклонников отдохнуть, скрыться? На самом-то деле Каля Дэви, конечно же, а для своих домашнее прозвище: какая-нибудь Клава Картошкина, а?

Смешной. И Додик тоже спрашивал – для бумажки. Дались им всем бумажки-промокашки!

Но что купило Клаву – угадал ведь почти. Овощем назвал. Наверное, это Госпожа Божа знак подает.

– Капустина.

– Прекрасно! Клава Капустина – акробатка, потому что на мостик встает красиво, я слышал, да?

– Я не встаю. Меня саму изгибает.

– Что – изгибает?

Сказать – не сказать?

– Госпожа Божа изгибает.

– Отлично. Лично удостаивает вниманием. Персонально.

Посмеялся над Госпожой Божей. Злой он, хотя и прикидывается.

Клава молчала. Уперлась.

– Так что же? Госпожа Божа разговаривает с тобой? Голос ты ее слышишь?

Клава молчала.

– Ну хорошо. Оставим пока дела небесные. Со здоровьишком-то как? Кашель? Живот?

– Нормально.

– Рад снова услышать знакомый голос. Не жалуешься, значит?

– Нет.

– Ну, давай тогда посмотрим.

Ну, вот и раздел наконец. Всегда этим кончается.

Но доктор щупал совершенно равнодушно. Точно куклу вертел.

– Да, здоровьем Бог не обидел.

– Госпожа Божа, – возразила машинально.

– Тем более. Иди отдыхай. Еще у нас будет время поговорить. О том, чего твоя Божа с тобой творит.

Время впереди – оно не обрадовало.

Ну, а пока можно было снова улечься и спустить эти трико дерюжные. И не думать. Пусть Госпожа Божа думает. Любит и думает. Думает и любит.

А пока Клава спит – зато время все равно идет.

– ... Капустина!

Госпожа Божа любит и не оставит.

– Ты ведь Капустина?! Нашла время спать. Брат к тебе с сестричкой.

Чуть было не отреклась спросонья: «Нет у меня никакого брата!» У Капустиной и не было никогда. Зато у сестры Калерии, у Кали Дэви.

Села на кровати.

Молодая подошла, размалеванная. Тут тоже сестры называются.

– Слава Богу, проспалась. Ты ведь не лежачая, режима нет? Ну и иди в столовую. В надзорку посторонних не положено.

С соседней койки приподнялась бритая головка.

– Эй, новенькая. Учти: передачи – на всех! А то темную сделаем!

Молчала-молчала, а тут Клава ей нужна сделалась.

Неверки вокруг – с дыханием заразным. Испытует Госпожа Божа: из корабля выкинула в самый Вавилон!

Клава по всей форме натянула трико, накинула халат синий, казенный (похожий мелькал на Ирке – вспомнила не к добру), и пошла, куда показали.

За столиком с клеенкой сидел – ну конечно же, сидел Витёк, Витёк, Витёк!

А рядом девчонка какая-то. Тоже беленькая, между прочим. И вырядилась в красное – от штанов до шляпы – шлюха. На шляпе еще и клумба – ромашки-лютики помятые. Неверка, наверняка.

Так Витёк беленьких любит, что и сюда привел, не постыдился.

– Здравствуй, сестренка!

Встал и расцеловал в щеки совсем ненатурально, шепнув:

– Я твой брат Капустин тоже. И Катя Капустина.

Отстранил и сразу громко:

– Уже лучше! Хорошо тебя тут полечат! Уже лечат! Недельку полежишь или две – выйдешь, как новенькая! Или сколько скажут. Главное, докторов слушайся! Доктора лучше знают, чего тебе надо! Вот тут принес тебе, что любишь. Сразу не съедай, а то лопнешь. Я же не смогу каждый день приходить. Может, через неделю только. Чтобы до следующего раза дотянуть. Откусывай и вспоминай брата. Откусывай и вспоминай брата.

Сестра та самая больничная и не уходила далеко: покрутилась для виду и обратно. Халат капроновый, через который всё нижнее не просвечивает, но почти. Куда честнее накидка серебряная, которую у Клавы отняли за неприличие. Не там неприличие ищут!

– Сестричка, я тут сестренке принес кой-чего. Масло, сказали, можно, ряженку. А можно в холодильник положить, чтобы ей назавтра и дальше?