Прихожу в село, смотрю - став. На ставу два немца плавают в лодке и бьют из наганов утей и гусей. А на берегу жинка сидит и плачет: "Надо, говорит, тикать скорее, а то сейчас заставят скублить перья, гады". А рядом дядя стоял, он говорит: "Пойти домой, теля зарезать. А то заберут. Пасешь свое теля и боишься. А чтобы они поздыхали! Эти ути и гуси ведь тоже мои!"

Я пошел дальше. Вижу - на огороде три танка стоят замаскированные, зеленью опутанные. А недалеко дом с красной крышей и возле дверей - охрана. Мне ребята маленькие сказали: "Это немецкий штаб". И тут же машина, груженая снарядами. Я покрутился, покрутился, - надо домой пробираться. Надо эту машину скорее на воздух пустить.

Я пошел обратно той же дорогой. Нет, не пройти. Заворачивают меня немцы - те, что возле скирды. Я показываю: "Мне туда надо", - а они меня назад пихают. Я воротился, прыгнул в яр - дай, думаю, яром попробую. Иду по-над яром - вижу, наверху окоп вырыт, и из окопа торчит немец. У него автомат и гранаты с деревянными ручками. Я прополз мимо - он не заметил. А тут вдруг навстречу идут поверху три немца и насвистывают. Они на меня закричали. Тогда тот сверху услыхал крики, вылез из окопа и позвал меня к себе. Нечего делать, я подошел. И чую, немец-то пьяный. Весь воздух кругом спиртом провонял. Стоять не может, качается. Ударяет меня по карману, а сам садится. Такой дурной! Я вынул портсигар маленький, железный, с папиросами - мне папиросы выдавали наравне с другими бойцами. Тогда он берет этот портсигар, достает одну папиросу и втыкает мне в рот. И чиркает спичкой. Он, думать надо, хотел проверить - не отравлены ли мои папиросы. Видит, я курю - тогда и он из моего портсигара закурил. И нацелился на другой карман. У меня в другом кармане были деньги - рубли, троячки, пятерки. Когда я выходил, была у меня в том кармане десятка, но я ее по дороге в другой карманчик заховал, маленький, в штанах, потому что на десятке Ленин, а я не хотел, чтобы они своими погаными очами Ленина видели... Так и вышло. Немец троячки и пятерки забрал, а Ленина моего не забрал.

Начал он меня спрашивать: "Откуда ты?" Я ему рассказал с три короба, что мать искаю, она, говорю, сдурела, с ума сошла, не хочу, говорит, с вами жить, буду с немцами жить, и люди сказывали - тут побывала и назад пошла, а дома отец больной. Он слухал, слухал, - не знаю, понял, не знаю, нет, и толкает меня обратно в село. Я ему показываю - мне туда надо, а он: "Там большевик, там не надо", - и толкает меня обратно в село.

Иду обратно по-над яром, кручу головой. Как быть теперь? Не пойму. Но тут наша артиллерия видит, меня долго нету, начала по условию обстреливать село. Немцы засуетились, а я пустился тикать. А они, хоть и суетятся, а все поспевают меня назад заворачивать. Пять раз обратно завернули. Но я тоже упрямый. Снова по-над яром пошел. И вижу, мой немец уснул. Я тихесенько мимо него прополз, выбрался на дорогу и побежал во весь дух. И вдруг по мне из пулемета откуда-то застрочили. А я тикаю. А по мне строчат. А я не оборачиваюсь, тикаю. И вдруг слышу - сзади мотоцикл затукал. Это за мной. Так и катит по скошенному житу, как по шоссе. Я бегу. Он все ближче. Вижу, скошенное жито кончилось, некошеное начинается. Я туда. Бегу не в целый рост, а пригнувшись. А мотоцикл, слышу, отстал. Он по некошеному не может, ему жито колеса путает.

Когда я пришел домой, меня командир спрашивает: "Это ты бежал - строчили?" - "Я". - "Ну, докладывай".

По моему докладу наши обстреляли штаб. Из батареи. Когда в первый раз ударили - промахнулись, а второй - мы услышали взрыв, потом увидели высокий огонь, и когда дым рассеялся, ничего не стало: ни красной крыши, ни дома. Гладкое место.

Я любил в разведку ходить. Разведчик - самая интересная служба. Ничего у тебя нет, только два глаза, а ты можешь неприятелю больше бед наделать, чем двумя бомбами. Но был у меня случай, когда я слезами плакал, что разведчикам не полагается пулемета, або малесенькой гранаты... Послали меня в село Кальченки посмотреть, есть ли там у неприятеля танки. Пришел я, гляжу - немцев что-то маловато на улицах. Тогда я направился поглубже в тыл, за село, поглядеть, что у них там есть. Вышел я в поле и вижу: наши два лейтенанта, в одних гимнастерках, без ремней, без сапог, стоят неподвижно посреди поля, и руки и ноги у них веревками скручены. Вокруг - немцы. Офицер что-то читает, а солдаты молчат. Офицер подошел к одному лейтенанту и по-русски спросил: "Что ты перед смертью скажешь?" А он ему вместо слов плюнул. Офицер утерся и заорал. Тогда их обоих положили на землю, потом принесли маленькие черные бочоночки - знаете, кругленькие такие, с бензином, и начали их поливать. И подпалили. Я не мог смотреть, я пошел прочь. Я не видел, как они горели, я только слыхал, как они из огня кричали: "Уничтожим вас, проклятых!"

Я пошел прочь. Я долго слышал, как они горели и это кричали.

Боря Воронин, 13 лет, из Белополья.

Записано 27/II-42 г., в Карантинном Детдоме, в Ташкенте.

Это была пятница. Раньше мама в этот день всегда варила рыбу, - с перцем, с луком, с морковкой.

А как пришли немцы, мы не стали в очередя ходить: немцы евреев за шиворот выбрасывали и поляков подговаривали.

Но одна тетенька-полячка (она метала и поливала наш двор, она была сторожиха) так она нам все равно хлеб доставала.

Хорошая полячка такая!

Так в ту пятницу мы проснулись от шума на улице. Хеник крикнул: "Пожар!"

Мама боялась из страха итти, а мы с Хеником вскочили и побежали.

Около нашего дома базар. Там стояло много людей. В середине я увидела палки такие, и на них висели за горло трое людей. А рядом стояли три немецких офицера и громко смеялись.

Роза Хаинская, 11 лет.

Записано 21/I-42 г., в Детдоме № 31, в Ташкенте.

Отец ушел в Красную Армию. И только мы с ним распрощалися - в деревню пришли румынцы. Они по-другому одеты, чем германцы, но они все равно фашисты. Двое румынцев зашли в наш двор и спрашивают: "Тут есть русские?", - а мы отвечаем: "Нет". Потом они велели всем со всей деревни выйти из домов. Они кричали: "А ну, выходите, выходите!" Мы из дому вышли, но потихоньку спрятались в сено возле речки, а другие, которые не спрятались, тех погнали в поле - ой! они идут, а за ними четырнадцать штук румынцев с винтовками. Их собрали в поле, а потом разделили: женщин и детей в одно место, мужчин в другое, а которые барышни - в третье. Мужчин они так мучили, так мучили, что мы потом видали: все их лица изрезаны в кровь, и женщин не так сильно, но тоже мучили, и когда они просились пойти домой за хлебом, то не пускали. Мы лежали в сене и сильно боялись, нам даже есть со страху не хотелось. А ночью румынские часовые убежали, мы вдруг увидели наши машины, наши танки, и советские взяли румынцев в плен, а всех людей выпустили на волю. Люди с такой радостью вернулись в свои дома, что вы и сдумать не можете.

Скоро после румынцев я потерялась от мамы.

Когда фашисты начали бомбить, мы ушли из нашего местечка Лева в деревню Керженицы, а из Кержениц, скоро после румынцев, в Боюш. Но только мы там стали жить - прилетели фашисты и скинули бомбы. Мама подняла маленького братика на руки, а меня потащила за руку, и мы побежали. И вдруг выпустилась мамина рука. Я хватаю руками, гляжу глазами, и никого не схвачу - только дым. Кругом дым, и мамы больше нет. Потом дым разошелся, стало видать дома, и других людей, и лавочки - а мамы все нет. Я стою на дороге и плачу.

А тут наши начали отступать. Машины, подводы, танки едут медленно по дороге. Я стою и плачу. Один боец мне говорит: "Девочка, что ты плачешь?" - "Я маму потеряла". - "Ну, садись с нами, мы тебя отвезем в Россию и сдадим в детдом. Там тебе будет хорошо". - "Я не могу маму тут оставить, вдруг ее румынцы поймают и будут мучить. Я видала, как румынцы мучают".

Но потом мамы нигде не было и я села на эту подводу и поехала. Тут с ними отступала еще одна женщина. Она варила бойцам кушанье, а я помогала ей. Со мной все бойцы и лейтенанты были ласковые, угощали меня и жалели. Один лейтенант, Иванов, брал меня за дочку. Он хотел меня отправить к себе домой, к своей мамаше. Я его называла отец. И другой, старшина, осетин, тоже хорошо меня смотрел, и они все промежду себя спорили - старшина и отец - как лучше надо меня смотреть.