МАТЬ

Сестра Георгия позвонила мне и попросила сообщить ему, что их мать умирает, никого уже не узнает и только в беспамятстве повторяет его имя.

— Пусть он немедленно приезжает! — взволнованно проговорила она.

В горе человеку прежде всего нужен товарищ. Горе — оно как туман, который окутывает все дороги, сжимает сердце, заслоняет свет. Георгий был моим другом, и я, конечно, поехал с ним.

— Значит, она уже никого не узнает? — может быть, в десятый раз спрашивал меня Георгий.

— Так сказала твоя сестра, — отвечал я.

— После потери зрения мать по шагам узнавала, какой сосед проходит, а по скрипу — какая калитка открывается. Встанет вечером перед воротами и ждет, а по улице тянутся стада овец… Когда приближались наши, она сразу же узнавала их. «Вот они! — кричала она детям. — Смотрите не пропустите!» Несколько лет назад я привез ее в Софию. Хотел, чтобы она погостила у нас, но она не выдержала. Ее пугал шум, она закрывала руками уши, не могла уснуть. «Здесь человеку нужны четыре глаза и четыре уха, — сказала она мне, — а у меня глаз уже нет». Мать все время сидела в комнате, ждала, пока вернутся дети из школы, и еще с порога начинала расспрашивать их, как прошел день. Гладила их по головам и просила рассказать ей об улицах, магазинах, трамваях. «Когда-то, до сентябрьских событий, — однажды сказала она, — ваш дед обещал мне, что после победы прежде всего в Софию меня отвезет. А все произошло так, что и он…» — и не договорила.

Мой друг вздохнул, помолчал немного и продолжал:

— В те дни она пожелала побывать в Мавзолее Димитрова и на площади перед Партийным домом. Оделась во все новое, повязала черный платок, и мы пошли. А пока шли, она попросила: «Когда подойдем к Георгию Димитрову, сожми мне руку». Когда мы вошли в Мавзолей, она крепче схватилась за меня. Я взглянул на нее — она немного побледнела. А когда подошли к саркофагу, я выполнил ее просьбу. Она отпустила мою руку, низко поклонилась и перекрестилась. Потом опять схватилась за мою руку. Мы вышли. Она больше ничего не сказала… На площади перед Партийным домом я сказал ей, сколько этажей в доме, на какой высоте находится звезда. Она подняла голову и как будто вглядывалась в каждое окно, но больше всего «смотрела» на звезду. Так мать стояла довольно долго. Потом развязала платок с каймой, достала свой партийный билет, который был завернут в газету, развернула и поцеловала его. Поцеловала как икону, и мы пошли дальше. «Все видела, сын. Спасибо тебе!» — сказала она мне тогда.

Некоторое время мы с другом молчали. В такие минуты слова не нужны. Затем Георгий махнул рукой, как будто хотел что-то прогнать от себя, и снова заговорил. Голос у него от волнения сделался хриплым.

— В тысяча девятьсот двадцать третьем году деда здорово избили. Он был при смерти. Я стоял возле него и менял мокрые полотенца на его посиневшем и распухшем теле. Мать ходила вокруг амбара и умоляла: «Не выгребайте все! Хотя бы немного для детей оставьте… Неужели в вас нет ни капли человечности?» Она рыдала и просила, а полицейские ругали ее и ведрами выгребали зерно из амбара. Под вечер пошел дождь. Капли падали крупные, как слезы. Дед открыл глаза и шепотом спросил меня: «Твоего отца отпустили?» Он не знал, что внизу с телеги сгружали трупы. Не обошли и наш дом. Мой старший дядя нес гроб, а младший стоял под дождем, и капли стекали по его мокрому лицу. Все село было в слезах… На следующий день двух покойников, отца и сына, похоронили рядом… Застану ли я мать в живых? — взволнованно проговорил он.

По сторонам дороги проносились мимо нас деревья и столбы. Шофер машинально нажал на педаль газа и, не отрывая взгляда от дороги, спросил:

— А ваша мать знала, что вы ушли к партизанам?

— Знала. От матери мы ничего не скрывали, она все знала. Даже приготовила теплую одежду — носки, фуфайки, перчатки. Когда я сбежал из гимназии, чтобы уйти в отряд, то прежде всего зашел домой. Погода стояла промозглая, неприятная. Ночь нависала над крышами и деревьями. Мать вошла в комнату, где я собирал свои нехитрые пожитки, и подала мне одежду. «Береги себя!» — только и сказала она. Мать печально смотрела на меня и не могла наглядеться. Перед тем как выйти из комнаты, она обняла меня, и слезы побежали по ее щекам. «Возьми и это! — Она протянула мне свадебную фотографию, где были изображены она и отец. — Может, получится так, что, когда вернешься, от дома ничего не останется». Она верила, что я останусь в живых… А сколько гонений, сколько побоев она перенесла после моего перехода на нелегальное положение! Там в участке один изверг ей выбил глаз. Потом у нее заболел и другой глаз. Надеялись, что удастся его спасти с помощью операции, но ничего не получилось. Прошло совсем немного времени после победы, и она ослепла окончательно.

Георгий вынул из бумажника выцветшую, истертую фотографию.

— Это та самая, которую она тогда подарила мне перед уходом. Я не расстаюсь с ней. Ношу как талисман, — сказал он.

С фотографии на меня смотрели два молодых и сильных человека. Отец — с высоким лбом, вьющимися волосами, крупными челюстями, волевым ртом и небольшими усиками. Мать — улыбающаяся, с широким круглым лицом, с ямочками на щеках, с волосами, заплетенными в толстую косу.

— Крупная и сильная женщина. Ты на нее похож, — сказал я.

— Сильная, — как бы про себя повторил он. — Дома она много лет была и за мужчину и за женщину. В поле выйдет — на все руки: пашет, жнет, снопы вяжет. И на телегу снопы грузила лучше, чем иной мужчина.

Георгий откинулся назад и повернул голову в сторону.

А я представил себе мать Георгия — крепкую женщину с большими сильными руками. Женщину, которая с одинаковым умением может работать мотыгой и вязать детскую одежду, управляться с плугом, вкусно готовить, печь пироги, воевать и петь колыбельные песни. Я всегда думал, что женщины сильнее мужчин, потому что они более самоотверженны.

Мы спустились с Балкан. Дорога раздваивалась, и шофер замедлил ход машины.

— Куда теперь? — спросил он.

— Налево! — ответил я вместо Георгия. — Вдоль ущелья.

Георгий, закрыв глаза, склонил голову на плечо. Но спать он не мог. Сон давно пропал. Его угнетала скорбь.

Я смотрел на него и думал, сколько раз глухими ночами сходил он по этим тропам, чтобы увидеть дом, чтобы услышать издалека голос своей матери, и, успокоившись, ощутив прилив сил, проворно, как серна, возвращался в горы к товарищам.

Село встретило нас молчанием. Перед домом Георгия стояла машина «скорой помощи».

— Неужели мы опоздали? — с тревогой спросил он.

В ответ послышался крик его сестры:

— Скорее, братик, скорее! Только тебя и дожидаемся!..

В глубокой печали стояли у дома мужчины и женщины. Глаза людей были полны слез.

Мать, бледная, худая, с измученным лицом, казалось, утонула в постели. В безжизненных глазах, как в двух пустых колодцах, не было даже признака жизни.

— Мама, Георгий пришел, — промолвила сестра моего друга.

— Мама, это я, — произнес чужим, незнакомым голосом Георгий.

Что-то дрогнуло в почти бесплотном теле. Одна рука мучительно приподнялась, дотронулась до склонившейся над ней головы и упала.

— Это я, мама! — повторил Георгий.

Во дворе кто-то пояснял:

— Приехал Георгий, застал ее, но она его не узнала.

Рука матери приподнялась. Мать дотронулась до его подбородка, остановилась на ямочке, затем скользнула по руке и замерла на локте. Потом ощупала его еще раз, как будто хотела удостовериться, что это действительно он. Голова ее качнулась. Губы зашептали:

— Георгий, сын…

Сколько раз она, битая до потери сознания в полицейских участках, сжимала зубы, чтобы это имя не сорвалось с губ!

— Сын! — Она всхлипнула, голова ее приподнялась и сразу же опустилась на подушку…

Через два дня, когда все село собралось, чтобы проводить мать в последний путь, кто-то прочел в газете, что полковнику Георгию Николову Петрову присваивается звание генерала. Новость быстро передалась из уст в уста. Произнеся прощальную речь, секретарь парторганизации склонился, поцеловал руку старой умершей женщины и положил возле нее газету с сообщением о сыне.