– Хорошее имя Сашка, – повторяет Калимбеков. – Случай тебе расскажу… Был на фронте товарищ…

Трактор с грохотом и скрипом проваливается в колдобину, воет мотор, жестью постукивает крышка капота, но это на секунду – Калимбеков плавно повел рычагами, прибавил газу: задрав нос, машина лезет на бугор – надсадный вой поршней ослабевает, снова звучит гортанный голос тракториста. Чудится Сашке жена Калимбекова Катюша, его фронтовой товарищ – Сашкин тезка. Они улыбаются, кивают Сашке, потом превращаются в его школьных товарищей, и Катюша похожа на Нину Звянцеву. Нина грозит пальцем: «Спишь, товарищ, а что впереди, не видишь. Смотри, какая гора!» Сашка открывает глаза и слышит, как говорит Калимбеков:

– Ай-яй, какой гора!

Трактор стоит, высоко задрав мотор. Лучи фар ушли в непроглядную темень февральской ночи, в них плавно кружатся снежинки, звездочками ложатся на ветровое стекло, мотор работает на малых оборотах, и между тактами Сашка слышит шум других машин. Вслед за Калимбековым он выпрыгивает из теплой кабины и проваливается по пояс; зябко, холодно становится Сашке, но только на секунду: привычной раскачкой он высвобождает ноги, прыгает в сторону и, окончательно проснувшись, чувствует, как бодро, свежо становится телу в движении. Он поднимается в гору, к головной машине.

Узкая пешеходная дорожка темной чертой уходит вверх между соснами, освещенными высоко поднятыми лучами фар. Трактористы негромко совещаются. Гулин в расстегнутой на груди телогрейке, из-под которой видна голубая майка, говорит громко:

– На сторону пойдем – сядем, это как пить дать! – Глаза Гулина вспыхивают в свете фар. Он требовательно кричит: – Тащи топор! Эй, кто там, тащи топор!

Только сейчас Сашка видит перед радиатором головного трактора толстое дерево. Темными щупальцами тянутся вверх длинные корни с застывшими комочками земли, глубоко в снежный наст дороги ушло дерево, но трактор, промяв колею, не мог перелезть через него. Сашка видит на коре следы гусениц. «Молодцы! – восхищенно думает он, представляя, как машина почти вертикально ползла на дерево. – Это, верно, Гулин», – продолжает думать Сашка. Старший Захаренко приносит топор. Гулин сбрасывает телогрейку, плюет на ладони.

– Хэк! Хэк! – выдыхает тракторист.

С другой стороны дерева появляется Калимбеков, тоже с топором в руках. Выждав секунду, он заносит топор над головой, и они работают словно кузнецы, поочередно нанося удары.

«Хэк! Тук! Хэк! Тук!» – гремят удары. Мелодично поет сосна.

Сашка, не отрываясь, смотрит на Гулина с завистью, и сожалением, что это не он в одной лыжной куртке, со сдвинутой на затылок шапкой стоит у дерева с топором в руках. Он в такт ударам притоптывает ногой, оглядывается на товарищей – слева от него молча стоит Свирин, рядом, прислонившись к радиатору, замерли братья Захаренко, равнодушно смотрят на работающих, пощелкивая орехи. Свирин скручивает самокрутку, чиркает спичкой – в ее свете видно побледневшее, усталое лицо.

– Чья очередь? – громко кричит Гулин и бросает топор. От него валит пар, по лбу текут крупные капли пота. – Чья очередь, бери топор!

Братья Захаренко переглядываются, пожимают плечами, потом равнодушно отворачиваются друг от друга.

– Да ладно, – наконец говорит младший брат и берет топор. – Ты не торопись, человече, – продолжает он, обращаясь к Калимбекову, который, не останавливаясь, быстро и ловко работает топором. – Сбавь ходу, не на свадьбу, человече…

Захаренко медленно и лениво поднимает топор и двумя неторопливыми, рассчитанными ударами вырубает из ствола огромный кусок. Калимбеков кричит:

– Молодца, дело мастера боится!

– Добрый плотник! – восклицает Гулин и похлопывает младшего Захаренко по плечу.

Старший брат снисходительно цедит сквозь зубы:

– Приходилось работать, приходилось… А ну, покажь, Гришко, им, як дело делают, покажи, брате…

– Показал бы, да нечего, – отвечает младший Захаренко, и в этот момент сосна с треском провисает. – Вот и ладно!..

Сашка вскакивает в кабину, садится за рычаги управления. Калимбеков укоризненно цокает языком:

– Зачем торопишься, ночь длинная, под утро сядешь. Спи лучше, отдыхай!

– Отдохнул, дядя Рахим, – отвечает Сашка, – отдыхайте вы!

Он прибавляет газу, выжимает сцепление. Дернувшись, машина трогается с места.

Третий год работает Сашка трактористом, но все еще не может привыкнуть к чувству, которое передается к нему от машины через металл рычагов. Чутка и послушна многотонная машина, ласково отзывается на легкое движение тонких Сашкиных рук: то грозно воет мотором, то нервно вздрагивает железным корпусом, как лошадь после пробежки, и кажется ему, что сила машины – его сила. Он ощущает ее пальцами, всем телом, и, когда машине тяжело, Сашка напрягается, подается вперед, подталкивает трактор, шепчет: «А ну, давай, давай, голубчик!» И облегченно вздыхает, когда мотор прерывает тяжелый вой: «Спасибо, голубчик!»

Машина круто поднимается на большой подъем. Сашка привстает с сиденья, вытянув голову на тонкой нежной шее, смотрит вперед в чернильно-черную мглу. Сашка сам не знает, по каким предметам ориентируется, как находит дорогу, он чувствует ее всем телом, всей машиной, и руки быстро передвигают рычаги, регулируют газ.

– Ничего, пока ничего, – одобрительно говорит Калимбеков и откидывается на мягкую спинку сиденья. Засыпает он быстро, но во сне беспокойно разговаривает, двигается, скрипит зубами.

Сашка прикрывает его ноги тулупом, и от этого ему самому становится уютно, тепло. Он ведет машину дальше и думает о себе как о постороннем. В думах о себе Сашка совсем не такой, какой есть на самом деле, – в думах он высокий, уверенный, черноволосый, чем-то похожий на Гулина. И этот человек не Сашка – по-своему мудро и строго относится ко всему тому, что делает и говорит Сашка Замятин.

Северный ветер дует навстречу тракторам, подхватывает синие дымки выхлопов, заносит гарь в щели кабины. В ветровом стекле качается тайга. Причудливой, незнакомой кажется она – точно облиты известью стволы сосен, темна хвоя, розовым и зеленым отливает снег; длинные тени движутся, точно живые, качаются, хватают машину за гусеницы. За деревьями скрывается тайна. Но каждый освещенный фарами уголок тайги на мгновенье становится знакомым, обжитым – аккуратно и светло заливают его прожектора, ограничив стеной сосен; низким потолком неба.

Тело Свирина зябко вздрагивает под телогрейкой, в голове тупая боль, на душе муторно, тяжко. Он морщится от запаха гари, встряхивает головой, но от этого еще сильнее давит в висках, тошнота подступает к горлу. «Зачем пил?» – думает он, оглядываясь на Гулина. Тракторист безмятежно спит, прикрывшись тулупом, – торчит нос с горбинкой, крепко зажмурены глаза, вокруг них глубокие морщины. Но лицо Гулина спокойно, спит крепко: как лег час назад, так и не пошевельнулся ни разу, хотя машину качает из стороны в сторону, как на волнах.

Гулин бросил рычаги управления за полчаса до конца своей смены. Вспотевший, разгоряченный, влез он в кабину, когда трактористы разобрали завал, усевшись за рычаги, сказал весело:

– Хорошо погрелись, начальник! Люблю горячую работенку! – и резко тронул машину вперед. – Ты что же топориком не помахал, а, начальник? – И, не дождавшись ответа, посочувствовал: – Чердак трещит? Это бывает. В деревеньке опохмелимся. А слаб ты, начальник!

Минут через десять он потянулся, хрустнул пальцами:

– Устал немного. Садись-ка ты!

И Свирин молча сел на водительское место, хотя Гулину оставалось вести машину еще полчаса. Гулин прикрылся тулупом и сразу же уснул. И спит до сих пор.

Монотонно гудит мотор. По неглубокому снегу, пешеходной тропой идут тракторы, но Свирин знает – кончаются последние километры хорошего пути, часов в десять утра откроется в проеме кедрачей деревенька, за которой трудный кусок трассы: лога и речушки, открытые всем ветрам поляны, заснеженные болота. Память услужливо развертывает перед глазами глубокий белоярский лог, заросший по краям тальником, огромную полынью посредине, голые осины с качающимися на ветру ветвями. Наледь кипит паром, как большой котел, снег вокруг нее ползет, пузырится и вдруг с шумом наполняется водой – растет, ширится наледь. Из нее торчит голая вершина сосны, а в сосне той метров десять росту.