Вижу, стрелки часов приближаются к десяти, надо закругляться. Вот-вот придут Бурденко и Ахутин. Но не тут-то было! Ни Николая Ниловича, ни Михаила Никифоровича… Звоню в физиотерапевтическое отделение и спрашиваю, где наши гости. Василевский отвечает:

— Уже более часа, как они ушли.

— Куда ушли?

— Не могу знать, прикажете разыскать?

— Нет, — говорю, — сам найду, спасибо.

Иду в приемно-сортировочное отделение. Спрашиваю Савогину, были ли здесь наши генералы.

— Да, — говорит Зоя Васильевна, — были и ушли.

— Что они у вас делали?

И Савогина подробно рассказала о посещении отделения Николаем Ниловичем и его спутником.

— Бурденко всем интересовался, — говорила она, — внимательно осмотрел, как идет прием раненых, все что-то записывал, заглянул в первичную документацию, тоже что-то у себя отметил. Был доволен тем, что мы быстро напоили горячим чаем и накормили раненых, поблагодарил через свою книжицу за то, что у нас правильно ведутся сортировка, обработка и направление раненых для первичного осмотра в нашу перевязочную. Николай Нилович подчеркивал, что раненый должен быть хорошо вымыт, что мы должны следить за качеством стрижки всех раненых и особенно раненных в голову, что надо осторожно переносить тяжелораненых в приемно-диагностический отсек. Очень ему понравились наши кригеровские стойки. «Это, — написал он, — хорошо придумано, и конечно же хорошо, что у вас установлена кригеровская система». В общем, по-моему, наши генералы остались довольны постановкой и организацией дела в отделении.

Большое и отрадное впечатление на Савогину произвела сердечность, с какой обращались Бурденко и Ахутин с ранеными.

— Они просто и ласково относятся к ним, словно к своим родным, — заметила она. — И в глазах это светится, и по тому видно, как осматривают, как придирчивы ко всякой мелочи, касающейся удобства и пользы раненого. Я даже не утерпела и говорю: «Забота заботой, все же судьба раненого, товарищ генерал, зависит в конечном итоге от того, как и когда ему оказана первая помощь, и от мастерства хирурга. Не так ли?» — «Нет, — сказал Михаил Никифорович, — судьба раненого зависит от нашего с вами к нему отношения. В нашем деле нет мелочей, все важно: и операция, и уход после операции!»

Выслушав Савогину, решил искать гостей у профессора Тафта, в третьем хирургическом отделении. Там они и были. Оказалось, что после осмотра раненых, находившихся в отделении, завязалась серьезная, весьма интересная беседа между «самым главным» и его госпитальными коллегами, прежде всего профессором Тафтом. Не беда, что беседа проходила в письменной форме, интерес и важность ее для присутствовавших не только не снижались, а, как я увидел, напротив, возрастали. Во всяком случае, внимание наших хирургов лишь обостряли необычность ситуации, значительность собеседника и важность темы, о которой шла речь.

Тут нельзя не сказать немного об отличительной черте таких бесед с Николаем Ниловичем. Он обладал такой яркой и сильной индивидуальностью, таким мощным и оригинальным интеллектом, что при общении с ним непроизвольно забывались трагические последствия его недугов, представлявших собой отзвуки двух войн — первой мировой и Великой Отечественной, — снижение слуха и нарушение речи. Глаза его светились умом и живо реагировали на мысли собеседника, лицо буквально преображалось, иногда ему было достаточно легкого жеста, чтобы выразить свое отношение к написанному собеседником и быть понятым. Ощущение было такое, что он просто предпочитает в данный момент письменную речь устной — то ли из-за того, что горло болит, то ли из неких иных соображений, — предпочитает и все тут, не ощущая от этого никаких неудобств. А сама его речь никак не утрачивала своей насыщенности, остроты и блеска мысли.

Так и было во время разговора, начатого Александром Вульфовичем Тафтом о путях совершенствования хирургии. Но меня тогда волновало совсем другое: когда Николай Нилович начнет операцию?.. Извинившись за вторжение, я обратился к нему с соответствующим вопросом, выраженным, понятно, в письменной форме. Он ответил в своем блокноте: «Нет, не буду. Сегодня оперируйте без меня». Ахутин, стоявший позади Бурденко, который сидел за столом вместе с Тафтом, развел руками: что, мол, ничего не попишешь…

Меня, как всегда, ждали всякие заботы, большие и малые, но разве уйдешь от такого разговора! Среди записей, которые я наскоро делал, сохранились некоторые соображения Бурденко, выраженные в этой беседе, характерные для того времени. Подчеркивая непреложность ряда новых организационных мер, осуществлявшихся в нашей медицинской службе с первых месяцев войны, он заявил: «Военными хирургами должны были стать и тоже в короткий срок тысячи старых и молодых хирургов, пришедших из гражданского здравоохранения на военную службу. Они принадлежали к различным клиническим школам, пользовались неодинаковыми методами диагностики и лечения. Потребовалось взаимопонимание, которого можно достигнуть лишь при использовании единых принципов организации медико-санитарного обслуживания войск. В военно-полевой хирургии это логично приводит к унификации хирургической тактики и стандартизации хирургической помощи раненым. Это во многом помогает вчерашним гражданским врачам стать сегодня отличными военными хирургами».

Потом речь зашла, конечно, о главной заботе хирургов — уменьшении инвалидности и смертности от последствий тяжелых ранений. Суровая печаль легла на сухощавое лицо Николая Ниловича, когда он быстро писал, что мы еще, к сожалению, не всегда перекрываем дорогу смерти, не можем порой перекрывать, хотя и ушли далеко вперед в этом отношении. И тут же привел официальные данные: «При проникающих ранениях груди смертность снизилась по сравнению с прошлыми войнами в 2—4 раза, гнойное воспаление плевры наблюдается в 4 раза реже. Если во время первой мировой войны абсцессы мозга возникали в 70 процентах случаев при ранении в череп, то теперь они наблюдаются в 5 раз реже. Смертность в медицинских учреждениях уменьшилась в 2 раза. Значительно меньше раненых погибает при проникающих ранениях живота и других тяжелых повреждениях».

Дочитав эти строки в блокноте Бурденко, я тут же подумал о раненом, человеке средних лет, с мягким, доброжелательным взглядом больших черных глаз, которого два дня назад в отделении Н. П. Кулеиной оперировали в связи с проникающим ранением в живот. И все вроде бы пошло на лад, да вот при сегодняшнем утреннем обходе он что-то выглядел неважнецки, побледнел, поскучнел, а сейчас уже 11-й час… Забеспокоившись, я тихо сказал Ахутину:

— Может быть, мне можно идти? Нужно посмотреть тяжелораненого во втором отделении…

Ахутин кивнул:

— Конечно! Позвоню в случае чего.

Когда я увидел раненого мирно почивающим в постели с легким оттенком розоватости на впавших щеках, у меня отлегло от сердца.

Проведав еще несколько раненых, внушивших мне тревогу, пусть и не очень обоснованную, и тоже, на счастье, оказавшихся в порядке, зашел в операционную, чтобы, как говорится, хотя бы воздухом ее подышать. Вижу, Мироненко оперирует немолодого раненого, крупного и мускулистого. Операция, судя по всему, сложная, долгая. Хирург явно устал, лицо его в поту. Взглянув на меня, он попросил меня помочь и пояснил:

— Осколок засел в мышцах шеи, не ухватишь…

Тщательно вымыв руки и надев стерильный халат, я присоединился к Юрию Семеновичу.

Оказалось, металлический осколок находится глубоко в тканях, ближе к поперечному отростку шестого шейного позвонка, а операционная рана — спереди и левее ствола трахеи. Наружная сонная артерия была повреждена, из нее била кровь, и Юрию Семеновичу пришлось перевязать ее. При этом в лигатуру, по всей вероятности, попала возвратная ветвь левого блуждающего нерва. У раненого наступило расстройство дыхания, он посинел.

— Давайте-ка снимем кохеры (специальный зажим), распустим лигатуру и высвободим возвратную ветвь блуждающего нерва, — предложил я.

Только сделали эту манипуляцию — все стало на свое место. Раненый начал нормально дышать, порозовел. Затем мы наложили лигатуру на высвобожденный сосуд, зашили операционную рану спереди и перевернули раненого на живот. Подготовив операционное поле сзади и найдя определенные ориентиры, я сделал продольный разрез (Юрий Семенович очень устал, он вел эту операцию почти полтора часа) и, отчетливо представляя себе по рентгенограмме, где притаился металл, тут же на него натолкнулся. Удалив осколок и перевязав кровоточащие сосуды, мы вставили небольшую марлевую полоску, наложили направляющие швы и закончили операцию.