— Да нет, — ответил он глухо. — Уцелевших вернули в госпиталь. Ведем медицинскую обработку по второму кругу. А придут в себя, отправим к вам.

Через несколько дней раненых доставили в Калинин. Хотя бывалых солдат ничем, казалось бы, не удивишь и не напугаешь на войне, несчастье, постигшее группу раненых из 4-й ударной, потрясло всех обитателей и работников эвакогоспиталя № 3829. Оно стало одним из тех трагических событий войны, которые сами по себе еще более сплачивают людей, приводят в движение лучшие чувства.

Среди пострадавших имелись такие, которым нельзя было не сострадать от души, не выказывая этого, понятно, — настолько они были изуродованы во время бомбежки. Были тут и те, кто просто получил новые ранения, одни — тяжелые, другие — средней тяжести или легкие, но все болезненные, осложняющие жизнь, в этом уж врачи разбирались досконально. При всем том «трижды рожденные», как окрестили медицинские сестрицы уцелевших после варварского нападения на санитарную летучку, в большинстве своем заряжали нас бодростью. Таким мужеством светились их глаза, с таким достоинством, уверенностью в себе они держались, что поначалу подмывало, во время медицинских осмотров, обнять покрепче кого-либо из них, забинтованных с головы до ног, и воскликнуть от души: «Живем, значит, брат!» — что было совсем ни к чему, и без того всем было ясно, что они живы и жить будут.

С легкой руки писателя Бориса Полевого таких людей стали называть впоследствии «настоящими людьми», собратьями Алексея Маресьева, преодолевшего и угрозу смерти, и последствия ампутации обеих ног, продолжавшего до конца войны разить врага в воздухе. Именно они задавали тон и в боях, и в госпиталях, заставляя себя забывать о мучивших недугах, о неопределенности своего будущего.

Но не у всех сразу хватало на это сил. К тому же даже новейшие средства обезболивания, широко предоставлявшиеся для лечения воинов, порой не помогали, во всяком случае, не оказывали на них быстрого воздействия. Тем большее значение приобретало в этих случаях поведение самого раненого. От того, падет ли он духом под натиском страданий или сумеет превозмочь их, зависело многое.

Естественно, наши медики прибегали ко всевозможным средствам, добиваясь, чтобы психологический фактор со своими бездонными резервами неустанно работал на всех нас, как можно эффективнее работал.

Однажды, тем горячим летом, у нескольких солдат, только что доставленных из медсанбата, почти что с линии огня, обнаружились приметы газовой гангрены. Еще на памяти современников она считалась неизлечимой, затем стала поддаваться воле человека, но все же сохранила в себе смертельную опасность для людей и поныне. Единственно кардинальным средством к победе над газовой гангреной является хирургическое вмешательство. Эта операция сама по себе не сложна, не опасна, но она необычна, называется «лампасные разрезы», и, поскольку связана с газовой гангреной, название ее звучит зловеще для несведущих, тем более с воспаленным воображением. В этот раз обернулось дело так, что люди, для которых эта операция была последней надеждой, поддавшись смятению, наотрез отказались от нее. Уговоров не слушали, кто стал грозиться в ответ, кто расплакался.

Тогда в палату, где они лежали, перенесли двух выздоравливающих после такой операции, объяснив им, в чем суть их задачи. Врачи вышли в коридор, медицинская сестра осталась. Минут через восемь — десять выбежала она, улыбается во весь рот, рукой машет:

— Ну и остры они на язык, ваши агитаторы!..

— И что же?

— Сейчас повезем в операционную…

После этого случая у нас вошли в обычай «показные» встречи перенесших сложные операции с подготавливаемыми к ним. Так сказать, обмен передовым опытом в чистом виде. Как правило, он убеждал. А чем больше больной верит в хирурга, тем лучше для обоих.

В поддержке оптимистического настроя раненых, укреплении их волевой активности на собственное благо неоценимую роль играли индивидуальные и коллективные беседы, систематически проводимые политработниками госпиталя. Такие беседы связывались со значительными событиями на фронтах, во внутренней жизни страны, иногда с частными вопросами, заданными самими ранеными. Бывали доверительные разговоры на разные личные темы, когда человеку просто нужно было излить свою душу, а комиссары, как продолжали все называть политработников, были, все знали, верными и умными собеседниками. По желанию раненых и больных они читали им свежие газеты, порой книги любимых писателей, письма, писали за них домой, словом, оказывали им бесчисленные дружеские услуги, причем от чистого сердца, что чувствовалось по всему и потому было особенно важно. Раненым все это явно шло на пользу, помогало решительнее преодолевать горестные испытания, быстрее освобождаться от уныния и страхов, отчетливее видеть свое твердое место в дружной советской семье.

Для медиков забота о полноценном духовном здоровье подопечных неотделима от заботы об их исцелении, нормальном физическом состоянии. Снова и снова мы убеждались, что тут нет второстепенных сторон, важно все, что так или иначе затрагивает круг интересов людей, которые заново поднимаются к жизни. При этом важно не только то, что делается, но и как делается: как говорится, ведь к нам попадали раненые и больные с «обнаженными нервами», обостренной наблюдательностью и чувствительностью.

В то же время нельзя не учитывать, что госпитальная работа медиков на войне, как и прочая их деятельность происходила почти всегда перед лицом страданий многих, в условиях неослабной физической и психоэмоциональной перегрузки. Свыкнуться с одним только зрелищем мук, причиненных нашим людям фашистами, невозможно было. Сколько бы раз ни видели мы раненых, изувеченных, всегда казалось, сердце вот-вот разорвется на части от сострадания к ним. Боль за них была тем тяжелее, что мы, как уже отмечалось, далеко не всегда могли облегчить им страдания. Вдобавок мы не были вольны высказывать свои переживания, были обязаны всегда сохранять безмятежный лик — и тогда, когда чуть не валишься с ног от изнеможения, и тогда, когда перехватывает горло от сострадания, от понимания безнадежности состояния человека, которому глядишь в глаза, близкого, дорогого тебе человека, хоть ты и мало знаешь его, хватит знать главное — он воевал за нашу Родину, он наш, советский.

Должен отметить, что на фронте мне не доводилось вдаваться в подобные тонкости, разговаривая с друзьями и товарищами. Кровное единство советских военных медиков с больными и ранеными советскими воинами, как, разумеется, и со здоровыми, не требовало доказательства. Это давало себя знать во всем.

Среди медиков, вместе с которыми я прожил всю войну, были, как нетрудно догадаться, не только люди с идеальными характерами, отнюдь. Об одной медсестре ее подруги говорили, как я ненароком услышал, что «от голоса ее не то что молоко — мороженое скиснет».

Узнав о том, как аттестуют эту женщину ее приятельницы, я некоторое время невольно приглядывался к ней на работе, несколько встревоженный, пока не успокоился окончательно: всегда внимательный взгляд, живой интерес к недужному, а голос — ну прямо свирель, так и струится волна тепла и симпатии. В пору было удивляться: откуда что берется, ведь играть в сердечность изо дня в день немыслимо…

Но в том-то и дело, что тут не было игры. Душевное отношение к пострадавшим в боях, высокое чувство моральной ответственности за выполнение своего профессионального долга по отношению к любому из них являлись неотъемлемой чертой наших медиков, женщин и мужчин, независимо от их индивидуальных особенностей.

Что касается медиков-мужчин, то нечего греха таить, многие из нас не были сахаром в будничной жизни. Один был склонен к резкостям, другой не очень общителен, у третьего возникали меланхолические поветрия. Но все это, предназначенное, так сказать, для внутреннего потребления, мы оставляли за дверьми госпитальных палат и операционных. А раненые знали нас, таких разных по облику и характеру, похожими друг на друга в своей уважительности и доброжелательности к ним, в своей взыскательной заботе о благополучии пострадавших. В какой-то мере это шло, думается, от врачебных навыков, благородной Гиппократовой клятвы, от веления профессионального долга служителей медицины. А на войне за всем этим ощущалось еще иное, большее — выражение великого братства советских патриотов, органического единства всех советских людей, проявившегося с подлинно эпической силой в борьбе за свободу и независимость социалистической Родины.