Слушаю, пытаюсь представить себе, как справятся с таким переездом наш госпиталь и сотни других, предназначенных шаг в шаг сопутствовать войскам в наступлении, и смешно мне становится, и разбирает злость. Спрашиваю деликатно:

— А может, учитывая темпы и масштабы нынешних сражений, осуществить передислокацию госпиталя единым махом? Выберем, починим, сразу переедем…

И услышал в ответ снисходительное:

— Этот принцип отпочковывания выработан еще во время гражданской войны, и он себя полностью оправдал. Так и сделаем теперь.

Ну что ж, думаю, там видно будет, как-нибудь разберемся…

И вот Смоленск. На него, прославленного в веках, было больно смотреть тогда. Безбрежное скопище развалин, из которых как бы пытались вырваться к небу старые храмы и широко раскинувшиеся, посеребренные морозом древние крепостные стены. Уцелели считанные крупные здания, да и те в шрамах.

Вместе с оперативной группой фронтового эвакопункта, прибывшей накануне, осмотрели несколько зданий, более или менее пригодных для госпитальных нужд. Выбрали самое крупное, пятиэтажное, длиной в большой квартал, принадлежавшее педагогическому институту. Левую половину наше руководство отвело для эвакогоспиталя № 3829, правую — для его собрата под № 1502.

— Тесновато придется… — сказал кто-то.

— Ничего не поделаешь, сами видели смоленские возможности, — развел руками наш начальник. — В пединституте придется разместить три тысячи раненых: тысячу восемьсот — в хозяйстве товарища Царфиса, тысячу двести — в хозяйстве товарища Михайлова.

Что ж, стало быть, следовало тотчас браться за ремонт. В тот же день вызвал из Калинина нашу хозяйственную бригаду, которая должна была в короткий срок приспособить здание для приема раненых. Поджидая своих, прикинул, что требуется сделать вообще, что — в первую очередь, подготовил своего рода ремонтно-строительную программу. Насколько насыщена она была, можно судить хотя бы по тому, что в институтских помещениях не уцелело ни одного окна, были разрушены двери и местами стены, бездействовали отопление и водопровод, повреждена вся электропроводка. Но разводить руками было ни к чему, да и некогда. Снова все, кто был тут из нашего коллектива, ушли с головой в ремонтно-строительные хлопоты.

В первые же несколько дней закрыли окна — где фанерой, где железом, стекол хватило лишь для больших комнат, предназначавшихся раненым. Быстро пустили в ход электродвижок, окрещенный госпитальным людом, не без симпатии, Идеей Днепрогэса, протянули провода от него по всему корпусу. Стали расставлять повсюду печурки из железных бочек с длинными коленчатыми трубами. Полтора года назад мы сконструировали их в Калинине, они находились без дела на складе и вот теперь наконец пригодились. Наладили подвоз воды из Днепра, добыли бочки, кипятильники, бачки. Короче говоря, подгонка здания под госпитальные надобности шла полным ходом. Хозяйственники соседнего госпиталя, с которым мы делили институтский дом, делали, в свою очередь, что могли, не без нашего товарищеского содействия.

Мне пришлось вернуться в Калинин, где продолжалась повседневная работа эвакогоспиталя № 3829 и велась всесторонняя подготовка к завершению передислокации. Приехав из Смоленска, я тотчас ввел товарищей, партийный и медицинский актив, в курс событий, ознакомил с методом передислокации полковника М. И. Барсукова. Однако нам казалось, что перебраться на новое место надо сразу всем вместе, со всем хозяйством и тотчас развертывать работу. Двухэтапный переезд был отвергнут единодушно, так как мог усложнить и оттянуть развертывание госпиталя. Возможно, эта система и имела некий резон в специфических условиях давнего времени, но в нынешней обстановке не годилась. Однако, пока эта «метода» еще не стала приказом вышестоящего начальства, надо было принимать соответствующие меры.

Явился я к своему руководителю и доложил о ходе наших дел, из которых явствовало само собой, без лишних слов, что мы готовимся не к многоэтапной передислокации, а к разовой, одновременной для всех. Последовало сдержанное обещание подумать.

Ждем день, три, пять. Уже приехал начальник того госпиталя, которому предстояло разместиться здесь. Время подпирало, и я отправился на последний разговор с нашим руководителем, готовый в случае чего апеллировать в высшую фронтовую инстанцию. Позже я понял, что, наверное, товарищ, туго расстававшийся с навыками давних времен, за эти дни обстоятельно провентилировал на авторитетном для него уровне проблему «отпочкования» и убедился в ошибочности своих намерений. Меня он об этом, однако, не осведомил. Снова молча выслушал мои аргументы против многоэтапности перебазирования, затем сообщение о полной подготовленности коллектива к работе в Смоленске и, в связи с тем что первая очередь восстановительных работ в основном завершена, объявил:

— Я санкционирую перебазирование эвакогоспиталя № 3829 в полном составе, одномоментно. Прошу учесть при этом, что персонал госпиталя, покидая теперешнее здание в Калинине, должен оставить его в хорошем состоянии своему преемнику.

В тот же день коллектив госпиталя начал готовиться к отъезду. К вокзалу подвозили медицинское имущество, хирургический инструментарий, мягкий инвентарь, продовольствие. После погрузки этого имущества личный состав госпиталя разместился в предоставленных пассажирских вагонах и теплушках.

Когда наш эшелон подъехал к Ленинградскому вокзалу Москвы вечером 24 декабря 1943 года, мы услышали по радио голос Юрия Левитана. Он зачитывал приказ Верховного Главнокомандующего войскам 1-го Прибалтийского фронта, освободившим Городок, который был важным опорным пунктом обороны противника на Витебском направлении. Москва салютовала войскам этого фронта. Эта очередная победа Красной Армии стала большой радостью советского народа.

Железная дорога от Москвы до Смоленска была перегружена воинскими составами, и Новый, 1944 год мы встретили в пути.

В начале января 1944 года эвакогоспиталь № 3829 прибыл в Смоленск. В тот момент, когда мы подъезжали к вокзалу, в небе над нами пролетел фашистский самолет-разведчик, так называемая «рама». Ну, быть беде, думаю. И действительно, лишь начали разгружать у перрона состав с имуществом нашего медицинского хозяйства, появились вражеские бомбардировщики. Сделав разворот в сторону полуразрушенного вокзала и построившись в боевой порядок, они пошли в крутое пике, сбрасывая бомбы. К счастью, все бомбы падали мимо нашего состава, только некоторые железнодорожные пути пострадали. По-видимому, за штурвалами вражеских самолетов сидели неискушенные летчики, призванные восполнить большие потери асов фашистской авиации в ходе войны.

Во время этого налета в небе внезапно появились наши истребители. Фашисты поспешно ретировались, предпочитая не встречаться с советскими пилотами. Однако наши соколы навязали им бой и сбили два самолета. Медики госпиталя, продолжая разгрузку вагонов, с волнением наблюдали за этим воздушным боем, усматривая в результатах его еще одно доказательство крутого перелома в ходе войны.

Как хотелось всем нам, чтобы она быстрей окончилась! Помнится, то один, то другой раненый, а уж о медиках нечего и говорить, вспоминал по утрам, что видел во сне наступление мира, салюты, родные лица, дома, улицы… Но до желанной цели оставался изрядный путь. Война еще продолжалась, порождая не только наши успехи и радости от них, но и горести и боли. Жизнь напомнила об этом без промедлений.

Лишь успели мы, приехав с вокзала, привести в рабочее состояние первые этажи госпитального здания да разнести свои немудреные пожитки по близлежащим домам, где нам предстояло квартировать, как к нашему парадному входу подъехали розвальни с ранеными, доставленные заиндевевшим мохнатым конягой с передовой. Конягой управлял санитар с автоматом. Потом появились две старые полуторки, в которых на сене лежали тяжелораненые. Затем пришла небольшая группа солдат в сопровождении юной, но бравой фельдшерицы с тяжелым пистолетом на поясе. У одного была подвязана рука, другому повязка с пятнами проступающей крови закрывала почти все лицо, третий хромал, опираясь на палку, — и все были при оружии, кто с автоматом на плече, кто с гранатой за поясом: мало ли с кем можно встретиться в прифронтовых лесах…